День гнева

Капитан показывает на сложенные в глубине двора трупы:

— Вон там.

Веларде легко опознать — он раздет догола: победители польстились на его зеленый мундир. Наварро Фалькон застывает в оцепенении. Действительность превосходит самые мрачные ожидания.

— А мои делопроизводители, увязавшиеся за ним? Где Рохо?

Консуль смотрит на него так, словно смысл слов доходит до него с большим трудом. Воспаленные, покрасневшие глаза мутны. Лишь спустя какое-то время он, медленно мотнув головой, отвечает:

— Убит, кажется.

— Боже… А Альмира?

— Он сопровождал Даоиса.

— Ну а что сталось с остальными? С артиллеристами? С лейтенантом Аранго?

— Аранго жив. Я видел его где-то здесь, среди французов… У артиллеристов семеро убито и ранено. Больше трети списочного состава.

— А у волонтеров?

— Тоже очень большие потери… Самое малое половина. А гражданских — около шестидесяти человек.

Полковник не в силах отвести взгляд от капитана Веларде: веки убитого опущены, рот полуоткрыт, на голубовато-белой груди особенно четко выделяется ранка напротив сердца.

— Вы все сумасшедшие… Как вы могли пойти на это?

Консуль указывает на лужу крови у пушек, на том месте, где, ткнув саблей французского генерала, упал Даоис.

— Он принял на себя команду, — отвечает он, пожав плечами. — А мы последовали за ним.

— Последовали? Куда «последовали»?! Ваше безумие очень дорого обойдется нам всем!

Разговор прерывает появление адъютанта генерала Ларибуазьера, который командует французской артиллерией. Вежливо осведомившись на приличном испанском языке, имеет ли он честь говорить со старшим по должности, он просит немедленно вручить ему ключи от арсеналов и складов, от военного музея и от несгораемого шкафа. Поскольку Монтелеон взят с бою, добавляет он, все имущество принадлежит теперь императорской армии.

— Нечего мне вам вручать, — хмуро отвечает Фалькон. — Взяли так взяли, и на кой дьявол сдались вам ключи?!

— Простите?

— Отвяжитесь, а, сделайте милость!

Сбитый с толку француз в растерянности смотрит на него, потом — на Консуля, будто беря его в свидетели такой вопиющей неучтивости, и, резко повернувшись, удаляется.

— Ну а с нами что будет? — спрашивает Консуль полковника.

— Не знаю. У меня инструкций нет, а французы заняты своим делом… Постарайтесь при первой возможности выбраться отсюда вместе с нашими артиллеристами…

— Но, капитан-генерал… Верховная хунта…

— Не смешите меня.

Консуль показывает туда, где в углу двора, разоруженные и смертельно усталые, стоят волонтеры короны с капитаном Гойкоэчеа.

— А с ними?

— Понятия не имею. У них свое начальство, пусть оно ими и занимается… Полковник Хиральдес, надо думать, вмешается… А я подам рапорт капитан-генералу и объясню, что мои артиллеристы были против воли, насильно вовлечены в это дело Даоисом, на котором и лежит вся ответственность. На нем и на Веларде.

— Это не вполне так, господин полковник.

— Ну и что? — Наварро Фалькон понижает голос. — Ни тому ни другому терять уже нечего. Один убит, другой — при смерти. Вы, может быть, предпочитаете расстрел?

Консуль молчит. Похоже, он не в силах сейчас рассуждать здраво.

— А с гражданскими как поступят? — спрашивает он наконец.

Полковник морщится.

— Они-то ведь не смогут сослаться на то, что исполняли приказ. И вообще это тоже меня не касается. Наша ответственность ограничивается…

Он осекается на полуслове, заметив в тусклых глазах своего подчиненного искорку презрения.

— Ладно, — резко обрывает он себя. — Я ухожу. Помните, что я вам сказал только что. Выбирайтесь отсюда при первой возможности.

Хуан Консуль, которому уже довольно скоро суждено будет пасть при обороне Сарагосы, кивает с отсутствующим видом, рассеянно озираясь по сторонам.

— Попытаюсь. Хотя, наверное, кто-то должен остаться здесь за старшего…

— За старшего здесь теперь, как видите, французы, — едко замечает полковник. — А за младшего пусть будет лейтенант Аранго, он подходит и годами, и чином…

* * *

Не только капитана Консуля тревожит судьба горожан, взятых в плен в Монтелеоне, — им самим она тоже далеко не безразлична. Собранные вначале в глубине двора под сильным караулом, а теперь запертые в конюшнях, где они пытаются как-то устроиться среди навоза и вонючей соломы, эти тридцать человек — число их постоянно возрастает, по мере того как французы приводят сюда обнаруженных в парке или арестованных в своих домах на соседних улицах, — ждут решения своей участи. Здесь те, кто не успел перелезть через ограду, юркнуть в подворотню, затаиться на чердаках и в подвалах и был взят у пушек либо где-то в службах парка. И то, что содержат их отдельно от военных, томит пленных горожан недобрым предчувствием.

— Отдуваться за все придется нам одним, — замечает десятник Франсиско Мата.

— Может, все-таки не убьют? — возражает ему один из товарищей по несчастью, привратник Феликс Тордесильяс.

Взгляд Маты исполнен безнадежного скепсиса:

— С какой бы это стати им щадить нас?! Мы их много щадили?!