День гнева

Эта привычка водилась за ней с детства, уж очень выступали вперед передние зубы. Хотя этого недостатка, похоже, никто, кроме самой Кристины, не замечал. Люди называли ее «милой», а бабушка с дедушкой со стороны матери открыто признавали, что у девочки «удачная внешность», и это следовало понимать правильно. Кристина никогда не отличалась яркой, бросающейся в глаза красотой, что действительно можно было считать «удачей» для девочки из свободной общины[3]. Родители Кристины принадлежали к Миссионерской церкви.

Как и мать, Кристина была темноволосой и смуглой – почти экзотика для этих мест. Люди шептались об итальянском капитане дальнего плавания, в которого якобы была влюблена ее бабушка. Но Кристина оставалась шведкой, милой и скромной даже в подростковом возрасте, когда ее сверстницы вдруг стали превращаться в привлекательных молодых женщин.

– Да, – согласилась Ирма и смущенно улыбнулась. – Разве Эва тебе ничего не говорила?

– О чем? – удивилась Кристина.

– Ну… видишь ли… мне не совсем удобно затрагивать эту тему…

– Все в порядке, – заверила Ирму Кристина.

– Да, да, конечно… Когда человек переезжает на новое место, он ведь не может всего знать, правда? И все-таки я считаю, что лучше сказать обо всем прямо, чем замалчивать.

– Да, конечно, – согласилась Кристина, которой отчего-то стало не по себе.

Неужели она все-таки сделала что-то не так? Кристина не могла взять в толк, в чем ее промашка.

– Понимаешь, – сказала Ирма, – мы здесь так не одеваемся… Страшно неудобно говорить тебе об этом.

Ошарашенная, Кристина оглядела себя. Белые кроссовки «Пума», купленные в прошлом году, совсем новые бежевые «чиносы» из «H&M» и блузка в сине-белую полоску в стиле матросской тельняшки из бутика в Кристинехамне, куда привозят товар из Стокгольма, – что здесь могло быть не так?

Она вопросительно посмотрела на Ирму.

– Ну… не слишком ли откровенно, вот что я имею в виду, – Ирма кивнула на блузку. – Ты меня понимаешь?.. Особенно когда ты наклоняешься…

– Ты думаешь?

– Здесь ведь смотря с чем сравнивать, – улыбнулась Ирма Флудквист. – В общем, конечно, ничего страшного, но именно с декольте мы здесь очень осторожны. Это сигнал, понимаешь?

Улыбка Ирмы потеплела, и Кристина огляделась по сторонам. Похоже, гости собирались по домам. Женщины были в куртках, блузках и жакетах – у всех все застегнуто до подбородка. Кристина почувствовала, что залилась краской.

– Нет-нет, не все так страшно… – рассмеялась Ирма, наблюдая ее реакцию. – Я всего лишь решила, что должна сказать тебе об этом, потому что если не я, то кто?

– Спасибо, – выдавила из себя Кристина.

– Ты не знала, это понятно, – успокоила ее Ирма. – Никто и не ждал от тебя, что ты будешь знать все, – и добавила уже громче: – И уверяю тебя, здесь все страшно рады вашему приезду.

– Да, – ответила Кристина, все еще красная как рак.

Она стыдилась, и не декольте было тому причиной. Давно Кристине не указывали, как ей следует одеваться.

Ирме, похоже, тоже было не по себе.

– Забудь, – сказала она. – Все мы с нетерпением ожидаем первой проповеди Синдре. Да и ты, Кристина, уже стала для нас незаменимой. Мы страшно рады вашему приезду, – возвысив голос, повторила Ирма. – Кнутбю – особенная община.

3

– Как часто вы думаете о смерти? – спросила Эва Скуг.

Она была поразительно красива. Пятьдесят молодых людей и девушек, из которых Анна была самой старшей, сидели в классной комнате в приходском доме в Анебю.

Эва Скуг стояла за кафедрой, – в джинсах, красной шелковой блузке, низких кроссовках и с золотой цепочкой на шее. Черные волосы коротко острижены, на губах, подкрашенных помадой темного оттенка, высокомерная улыбка.

Эва медленно обвела глазами молодую аудиторию, и каждый почувствовал на себе ее взгляд, проникший в самое сердце.

– Нет, – ответила Анна так громко, что все разом обернулись на нее. – Почему я должна думать о смерти, если я жива?

– Мы живы, – подтвердила Эва. – И наша жизнь – это наш долг. В один прекрасный день он будет выплачен, и тогда мы освободимся.

Возможно, Анна Андерсон думала о смерти чаще, чем кто-либо другой из присутствующих, просто не хотела открываться Эве. Вместо этого она уставилась на проповедницу и спросила себя: что сказал бы на это отец? Эва Скуг называла смерть освобождением.

Утром они, как обычно, сидели друг напротив друга за завтраком, и вид у папы Таге был все такой же озабоченный.

– Конечно, ты взрослая, – вздохнул он, – и должна сама решать, что тебе делать. Но я все еще могу давать тебе советы. По крайней мере, когда была младше, ты к ним прислушивалась.

– Тогда мне было девятнадцать, – улыбнулась Анна. – А теперь двадцать.