День гнева

У Монастырёва худшее было позади. Ублажённый причудливыми ласками Мирры, под непрерывным пивным хмельком, он ждал, когда Нащокин выкупит его. Мечтал о службе в гулевом отряде, вроде княж Трубецкого в Лифляндии. Тогда гульнули славно. Война с сильнейшим противником не пугала его, в его отношении к ней появилось что-то мальчишеское, словно он не стальной, а деревянной саблей собрался махать: «Ещё я с Полубенским не посчитался... Прикажет государь, по самой Литве проскачем, як Кмита по Смоленщине!» Пока тешился другим гулеваньем, без угрызений и оглядки. Однажды ошарашил Неупокоя:

   — Едем в Ошмяны к тестю! На рыбу по-диовски.

   — Ты впрямь женился на жидовке?

Михайло хохотал:

   — Едем, Мирка и тебе малжонку сыщет.

У Оси Нехамкина нашли они не сладких малжонок, а несчастье.

Пусто и как-то мглисто было в тот пасмурный вечер в шинке на южной окраине Ошмян. По зальцу мыкалось несколько обалделых пьяниц, из кухни несло не фаршированной щукой, а горелым салом, а в задней комнатёнке Ося честил на идиш могучего Наума, в котором Неупокой узнал еврея, приезжавшего к Осцику. Отцу вторила Мирра. Её миловидное личико приобрело такое склочное, скукоженное выражение, что в полутьме она стала похожа на мать. На московитов почти не обратили внимания, помесь немецко-польско-еврейских выражений сыпалась с панической частотой.

   — Что-нибудь разумеешь? — спросил Арсений, постояв.

Михайло разом утратил дорожную весёлость.

   — Даром я, что ли, кувыркался с Миркой на всех сушилах... Дурные вести. Осцика взяли. Мирка вопит, он-де Наума выдаст, подклеит к изменным делам, себя спасая.

   — Ты говорил ей про изменные дела?

   — Ни слова! Эй, Мирка, откуда ведаешь Осциковы умыслы?

Она только мазнула сажистым взглядом по любовнику и вновь напала на дядю, поникшего тяжёлым носом:

   — Гойше копф....

Михайло запустил пятерню в её мелко-змеистые кудри:

   — С кем из замка споткалась?

Ей было больно, но капризно-страдальческая ужимка выглядела фальшиво.

   — В шинке гуторили про Осцика. Пусти!

   — Ври! А что ты тут про Миревского клепала?

   — Под стражей у надворного маршалка... А!

   — Тэж вести с шинка? Понятно, почему тебя у пана Альберта за конюшней видели. Я думал — блудила. Сколь тебе в замке платят?

Миревского, свидетеля по делу Осцика, Николай Юрьевич отдал на береженье родичу своему, надворному маршалку Альберту Радзивиллу. В голосе Мирры прорезался визгливый страх:

   — Ты сам у замке кормился! Московские вести толмачил, со шпенами споткался.

   — А т-ты откуда знаешь?!

Вырвавшись, Мирра закричала на голом идиш, хлеща Михайлу какими-то ужасными признаниями, не предназначенными Неупокою. Братья Нехамкины молчали, обречённо воздев ладони. Ужели Михайло завязил лапу в литовском мёду?

   — Оставь её, — сказал Неупокой. — О себе подумать надо.

   — Алёшка! Ты мне веришь?

   — Да я ни слова не понял, — прикрылся Неупокой. — Продала нас?

   — Присушил я её на свою голову. Готова меня в тюрьму упрятать, лишь бы из Литвы не выпускать. Волович через служебника обещал ей меня на службу взять. Девки — дуры, всему верят.

Неупокой с сомнением взглянул на Мирру. Больная ненависть была в обугленных зрачках, в изломе горячих губ. Во что переливается обманутая любовь... Он вздрогнул от вкрадчивого прикосновения. Наум Нехамкин мускулисто нависал над ним.

   — Прошау побечення, святой отец. Хай оне разберутся межи собой. Маю весть от пана Меркурия.

   — До мене?

   — Так, пане, так. Пану Меркурию надобность прийшла утечь до Гданьску. Цимис подгорел... Я ссудил его грошами, он мне бланкеты отдал да цидулку старую. Божился — Панове московиты за ей вельки гроши отсыплють. Да я за вельким не гонюсь, сколько отсыплете... Але не-е?

   — Тебя Мирка не напугала, что ты тайными грамотами торгуешь?

   — Она не разумеет, иж бедному жиду в панских фортелях места нет. Паны радные не чапляют жида, покуда гроши не нужны. Мирка благая, сбесилась от кохання.

   — Где грамота?

   — В моей лачуге. Можно пеши.

   — Посмотрю, о цене сговоримся.

   — Пан добрый мнишек не пакрыйудзит бедного жида.