День гнева

...Так в середине ласкового июня оказался он на дороге во Псков. Ехали в паре с приказчиком, получившим игуменское благословение — узнать, что можно, о деревнях на Чудском озере. Потом с запасом соли вместо денег им предстояло плыть на север, в Гдов. Приказчик, словно здоровым потом, исходил расчётами — как выгоднее распорядиться солью и торговой свободой, не прикупить ли соли в городе по дорогой цене, ибо на Чудском, где рыбы «как грязи», она окупится троекратно. Он знал, что от попутчика ничего не скроешь, проще вовлечь его в долю, деньги всем нужны. Возможно, по своим признакам определил, что доверенному чернецу они нужны особенно.

Псков загодя готовился к войне. Работы по укреплению Окольного города начались ещё прошлым летом, но Баторий кинулся на Великие Луки, дал лишний год. Мало кто сомневался, что новый его поход — на Псков. До Новгорода добираться трудно, земля разорена, мосты и гати недоделаны, разрушены — последствия погрома. Псков — главные ворота между Россией и Ливонией, причиной войны... Стену Окольного из мелкого кирпича и известковой плитки, ломкой, как пересушенные сухари, надстраивали и укрепляли деревянными балками, упорами. Во рву стучали дубовые молоты, вбивали заострённые колья, «чеснок». Позади стены копали другой ров, за ним закладывали запасную стену. Лес для неё сплавляли по Великой — успеет ли доплавиться. Лихорадка неотложных, наползающих забот чувствовалась во всём, даже в ускоренном движении парома, на который Арсений с приказчиком втиснулись между возами: воеводы Шуйские впрок закупали хлеб, крупы, вяленую рыбу — на долгое осадное терпение. И сельские торговцы-прасолы, и горожане отзывались о них с каким-то свойским уважением. Чутьё на выгоду, запасливость и оборотистость этих князей, по родовитости соперничавших с царём, душевно сближали их с посадскими. Серьёзная угроза промывала очи злобно-подозрительному царю, он по делу выбрал воевод для Пскова, дядю и племянника. По чину выше был поставлен племянник, Иван Петрович, имевший боевые заслуги в войне с татарами и неоплатный счёт к литовцам за убитого отца.

Шуйские предусматривали не только голод, недостаток пороха и хрупкость известковых стен; война — это больные, раненые, умирающие. Больничные приюты в Пскове держали монастыри. Первенство принадлежало женским — Рождества Богородицы в Довмонтовом, срединном городе, и Иваново-Предтеченскому на Завеличье. Им и было поручено, и средства отпущены, расширить и достроить больничные палаты, пополнить запас мельханов, корпии, тонкого полотна для перевязок, собрать не только монастырских, но и градских лекарей. Больницей Ивановского монастыря ведала инокиня Калерия. О ней ивановский приказчик сказал печорскому: ведала-де по благословению матери игуменьи гдовских крестьян... С неё решили начать расспросы, благо попасть в больницу было проще, чем в женский монастырь.

Неупокой тщетно старался успокоить взбесившееся сердце созерцанием воды, плещущей за измочаленным, избитым бортом парома. У берега, под серокаменными стенами, она лежала стальным зерцалом, отражавшим изысканно-гранёные башенки Крома, его бесчисленные церкви и белый, златоглавый Троицкий собор. Калерия — монашеское имя Ксюши. Какое счастье, что ему нельзя беседовать с монахинями и Ксюша не узрит уродства «дяденьки Неупокоя». А так хотелось её увидеть, так хотелось. Хотя бы издалека, из-под надвинутого куколя.

На берегу, медленно поднимаясь по укатанному склону взвоза, Неупокой решился:

   — Пойду с тобой в больницу. Стану поодаль, покуда будешь говорить со смотрительницей.

   — Али не доверяешь мне, отец Арсений?

   — Доверяю, да у меня — своё.

И вновь, как давеча с деньгами, что-то учуял жох приказчик. Ловко и обаятельно одолел препятствия, возникшие было у дверей Ивановской больницы, куда привратница боялась впускать монаха.

...Как ни дави природу, её хватает на неожиданные, издевательские соблазны. На мраморную теку отрёкшейся от мира ангелицы уронит и распылит каплю пунцового сока, а полотно нарочито грубой монастырской выделки возьмёт округлостью бедра и упругостью маленькой, но не желающей ни увядать, ни прятаться груди. Неупокоя опалила мучительная, насыщенная желанием нежность. В ней терпкость запретного плода кислилась и горячила недоступностью, сознанием собственного уродства, и всё это темно и горячо перебраживало, вскипало слезами под горлом. Прилив обновлённого чувства был так силён, что он от одного созерцания Ксюши испытал бесовское наваждение. И так хотелось, чтобы приказчик подольше беседовал с нею, её же отвлекали по мелочам, и, уходя и возвращаясь, она одаривала приказчика гримаской грусти или летучей полуулыбкой.