День гнева

Под стать той душной тесноте были и липкие придирки, подковырки, не всегда вызванные вздорностью свёкра, но и её, Елены, нечаянными или сознательными упущениями. Её ведь тоже бес подкалывал — сделать назло, пусть себе хуже, но и ему. Чуяла в нём ту хищную мужскую мощь, державную грозу и хитрый ум, которых недоставало мужу. И на неё накатывало раздражение, когда она задумывалась, станет ли он государем вровень с отцом. Даниил Принц, датский посланник, проговорился, что царевич во цвете лет производит более бледное и вялое впечатление, чем престарелый царь. Он никогда не станет Грозным, как называли его отца и прадеда. Говорят, дети повторяют характер дедов. На то похоже... Женскому, русскому сердцу Елены был ближе грозный государь. Не вздорно-подозрительный и мстительный, как свёкор, но... Вот эти смутные соображения, приступы недовольства мужем, обычные у беременных, толкали её на вызывающие поддразнивания свёкра, игру с тем самым огоньком, прикрытым грязноватой тряпицей. Простой пример: уж у неё-то хватало девок и комнатных боярынь, чтобы являться перед домашними достойно убранной, подкрашенной, как положено замужней женщине. Чтобы, по правилам приличия, собственный румянец сквозь белила не просвечивал. Она же то забывала наложить сурьму и сажу, то пояс затянуть на верхнем платье. Замечала за собою некое протестующе-озорное желание выглядеть распустёхой. И потому, что по сравнению с болезненным и страшным, вскоре ожидавшим её, убранство имело ничтожное значение, и по причине, в которой и себе не признавалась... Иван Васильевич всё замечал и злился. Но как ни злись, а коли она его внука носит под сердцем, придётся ему беречь её. И муж должен бы относиться заботливее, не оставлять одну с утра до вечера.

Да что бы ни копилось, ни затлевало в мусорных закоулках воображения, Елена ни о чём так не мечтала, как постоянно быть наедине с мужем. С любимым, единственным на всю жизнь. В сжавшейся душеньке её царствовала любовь и восхищение его умом, телесной красой и силой. Она распространялась на все его замыслы и труды: и когда он в простодушной вере в свои литературные способности вколачивал мертворождённые слова в чужое «Житие Антония Сийского»; боролся с мнимым стяжательством крестьян и восхищался подвигами монахов, обиравших их; а переубеждённый Арцыбашевым разочаровывался в иноках-землепроходцах, не давших копейки на войну, — всегда Елена соглашалась с ним и восхищалась его прозорливостью. Иначе невозможен тёплый брак, единство и взаимная соподчинённость душ.

Она была уверена в ответной любви супруга и в том, что только с нею он будет счастлив. Жаль заточенных первых жён, но, видно, и слёзы их угодны Богу. Елена не была красива в расхожем понимании. Зато сдобно-упитанна, «тельна», что русские ценили дороже миловидности. Её мясистые и грубоватые, как у всех Шереметевых, черты и ровный, добрый нрав должны были внушать Ивану чувство домашности, покоя, защищённости, которых не хватало в полусиротском детстве из-за ранней смерти матери. Впрочем, как у всех любящих супругов, чей брак воистину заключён на небесах и чьи не только души, но и тела нашли друг друга, главными были не эти внешние соображения, а то, что возникало, разгоралось между ними в дальней спаленке, душной от раскалённой изразцовой печки и ароматных курений. Царевич, составляя «Житие» очередного святого — Мефодия Потарского, — умствовал вслед за ним об историческом преображении любви от ветхозаветной, полуживотной (дети Адама совокуплялись с сёстрами, Лот — с дочерьми), через языческое многожёнство к христианскому единобрачию, а дальше — к любви духовной, бестелесной... Как полно, без остатка сгорала вся эта соблазнительная диалектика, только усиливая пламя взаимной страсти, неразличимо сплавляя духовное с телесным, нежность — с бесстыдством. Ради таких часов, редевших в постные недели, жило не только тело, но и бессмертная душа Елены, по-женски чуждая всякой философии. Отними их у неё — не нужно ни звания великой княгини, ни будущего царского величанья.

Чудным следствием и оправданием того бесстыдства перед Богом было дитя, в ответ на многие моления зашевелившееся в её горячей утробе. Он (непременно сынок, и бабки подтверждали это по верным признакам) рисовался тугой розовой завязью, готовой распуститься в упругий, трепетный цветок. Тогда наступит их, Елены и Ивана, совершенное счастье.

На пути к нему лежала тошнотная осень, сумрачный Филиппов пост и тяжкое испытание Рождества. А обернутся боль и тягость освобождающей радостью, тогда не только муж — сынок станет обороной от непредсказуемых козней деда.