День гнева

Торопец готовился к «осадному терпению». Крепость его — вал с деревянным палисадом, куда пожиже великолуцкого, — располагалась на острове мелководной Торопы. По коренному берегу вольно разбросался посад. Жители его полегоньку переселялись в тесную крепость, но дома жалели, не жгли до последнего. Самое ценное стащили в крепостную церковь, по сундучку на человека, утискивайся, как знаешь. Из леса и засек на западе татары и двухтысячный отряд Деменши Черемисинова каждые несколько часов слали Хилкову вести.

Кроме Деменши Хилкову дали в товарищи Григория Нащокина, ездившего посланником к Баторию. На его счёт обманываться не приходилось. Боевой опыт заменяли Григорию доверие царя и наставления Нагого. Изрядным головой в его отряде был Михайло Монастырёв, выкупленный из плена. Ему не сиделось в городе, неделями пропадал на засеках, рвался в бой, словно сын боярский первого года службы.

Судьба Торопца, полагал Хилков, будет решаться не на засеках.

Стрельцов, детей боярских и боевых холопов было у него десять тысяч, но всё какие-то текучие. Татары отлавливали меньше половины беглых, за остальными приходилось посылать выбивальщиков. Добро, когда бежали местные, а коли нижегородцы? Разрядные дьяки именем государя писали ему два рода грамот. Одни — сочувственные: «Нам ведомо, что нарядчик Сувор Андреев сын Фомин, тебя лаяв, а людей твоих бил, а на службу не идёт...» Другие — требовательные: «С Невля дети боярские нижегородцы да невляня разбежались, и на Невле людей мало». Дескать, подбрось. На что Хилков резонно отвечал, что от него тоже бегут — «детей боярских мало и высылати даже в проезжую станицу неково». По общему обыкновению воевод, он прибеднялся, в дозоры дети боярские мотались охотно, борзо.

Как люди станут драться на стенах, тушить пожары, терпеть осадный голод и тесноту — вот о чём болела голова. Каждый посадский имел пищаль и рогатину, но того самоотверженного единства, что проявили великолучане, торопецкие как-то не выражали, не обнадёживали. Стала заметней проявляться исконная вражда между людьми разного достатка. Не сказать — между богатыми и бедными: в приграничном городе беден был только ленивый. Литовским и немецким купцам ходу в Россию дальше Торопца не было. Местные посредники и обиралы сноровисто облегчали их. А всё одно завидовали друг другу, особенно «торговым большим жепшикам», или «горланам», громче всех оравшим на «соймах», посадских сходках. В Торопец уже проникло усечённое Магдебургское право[71], западный вольный дух, с посадскими приходилось обращаться, что называется, вежливенько...

Показателем торопецкого вольномыслия было обилие скоморохов. Срамное слово какого-нибудь Гуляйки или Новгородца-Быка звучало звонче воеводского. Сколько зубоскальства вызвал, к примеру, московский запрет топить летом бани, поздно сидеть с огнём, а избы обогревать только по воскресеньям и четвергам. Словно не горел Торопец раз в два года и те же зубоскалы не сиживали «по шалашам», отстраиваясь. Смешливый и непокорливый народ... Долго ли высидят под обстрелом и угрозой приступа, резни, грабежа?

...Одиннадцатого сентября в отряд Монастырёва, стоявший на засеке, прискакал татарин за помощью: их полусотня окружила польских фуражиров под охраной роты пехотинцев. Зачем их понесло к Торопцу, непонятно. Видно, ближние окрестности Великих Лук вымели подчистую. Шли с крытыми повозками-фурами, с хозяйственной неторопливостью, как по своей земле.

Прибыв на место, Михайло понял, почему татары отступили. Солдаты правильно оборонялись на высотке, заросшей мощным сосняком, прицельно расстреливали всякого, кто появлялся ниже, в желтоватом берёзовом редколесье. Михайло приказал спешиться: часть татар пустил в обход, прочим велел нападать в лоб. Ввязавшись в первый бой, ни страха, ни колебаний не испытывал, одну мстительную злость, накопленную в плену. Так долго зависел от враждебной воли, тянуло поквитаться. Правый скат высотки обрывался в буреломный овраг, сочно заросший по многолетнему гнилью. По нему Михайло продирался полчаса. Благо, в его отряде дети боярские подобрались из местных, «тверски-торопецки», умели и сапог поставить без хруста, и стерпеть, коли сучок саданёт в глаз. Залп из пищалей и карабинов получился недружный, тем злее размахались клевцами, саблями и пиками. Поляки сопротивлялись растерянно, пробовали сдаваться в плен. Татары добили всех. Сочли — семьдесят семь трупов. Двое-трое утекли.

Отвращение к крови на лезвии, как всегда, проснулось после драки. Долго чистил кинжал горстью мха. Холопы собирали вражеское оружие, стягивали добрые сапоги, примеряли железные шапки, выбрасывая потные подкладки. Всё погрузили в фуры и повезли в Торопец — хвастать. День выдался прохладно-солнечный, ласковый ветерок позванивал осиновым листом. Хорошо жить, убеждался Михайло.