День и час

Так же как светом, все, что читал, было пронизано спокойной, тоже утренней грустью по жене и сыну, по дому, по родным, так явственно встающим перед глазами краям. Плыло по неспешной волне собственных размышлений. Само по себе это не было горючим, но это была та насыщенная кислородом среда, в которой  г о р ю ч е е — сгорало. Идеально, без остатка, без копоти. Срабатывало. То, что читал, жадно принимал в себя, входило в согласное соприкосновение с тем, что жило в тебе, и — срабатывало. Давало толчок.

Душа во сне тоже не только летала, но и росла.

Однажды казарма была досрочно, как по тревоге, поднята хохотом. Ты «проходил» «Мертвые души».

«Да чего вы скупитесь? — сказал Собакевич. — Право, не дорого! Другой мошенник обманет вас, продаст вам дрянь, а не души; а у меня, что ядреный орех, все на отбор: не мастеровые, так иной какой-нибудь здоровый мужик…»

Все, что прочитано при таких обстоятельствах, — это не чтение для убийства времени: в метро, на ходу, на бегу, помнится долго-долго. Причудливой формы лист, оттиснувшийся где-то в каменноугольных пластах, с годами его линии не стираются, а становятся еще резче. Письмо из века в век, из одного этапа человеческой жизни в другой.

В те дни читал «Всю королевскую рать». Джек Верден, Вилли Старк, Анна… Уже подсохло, земля окутывалась дымом первой зелени. Как на старинных гравюрах: грянул неслышимый выстрел, и поплыло паутинкою облачко, разрастаясь, затягивая, заживляя доселе темную, грубую, неприбранную землю тончайшим живительным маревом. Земля внутри него — как плод, развивающийся в питательной и одновременно охранной среде околоплодных вод. Бродил, с удовольствием наблюдал и вдыхал весну, столь непохожую на ту, что так решительно — вот уж где действительно выстрел! — хозяйничает в такое время в родных местах. Присаживался на пень или камень, раскрывал книжку. Так совершенно случайно оказался на кладбище.

Кладбище вынесено за городок, в поле, и окружено кустарником и редкими деревьями. Это даже не рощица, а так, самосев, неумолимо заволакивающий, засоряющий с послевоенных времен не паханные из-за нехватки рабочих рук углы разом обезлюдевшего Нечерноземья. На кладбище было пусто. Ты сразу поразился его размером: из одного конца едва виден другой. Правда, кустарник вторгается и сюда. Длинные, колючие, едва зазеленевшие языки его вкрадчиво пробивались между могил, стараясь и их покрыть вторым, уже окончательным, нерушимым слоем забвения. Городок маленький, а кладбище как с чужого плеча.

Бродил среди обычных провинциальных могил, которые здесь, на севере России, еще лишены той железобетонной прочности, вычурности и основательности, с какой они обустраиваются у вас на юге, и удивлялся этому явному несоответствию городка и кладбища. Удивлялся, пока не наткнулся на необычайно длинные ряды одинаковых надгробий. Невысокое, с овальной оконечностью, из кирпича сложенное надгробие, обозначающее изголовье могилы, и перед ним сама могила. Плоская, без всякого холмика, просто аккуратный, экономный, чуть вытянутый прямоугольник, тоже выложенный, обозначенный по периметру жженым кирпичом. Как обкладывают газоны — углами кверху. Прямоугольники расположены вплотную друг к другу, так что у каждой их пары одна сторона — общая. Локоть к локтю. И надгробия тоже идут часто и ровно — строем. Надгробия покрашены белой краской, но краска старая, облупилась, облезла, однако надписи видны хорошо: их сначала выцарапывали, а потом заливали темной краской. Надписи и звездочки над ними, тоже предварительно нацарапанные и тоже темные. Не то краски другой не было, не то от времени. Все одинаково на этих надгробиях. Разные только фамилии. Да реже — звания.

Рядовой Пономарев Иван Петрович.

Рядовой Остролуцкий Сергей Степанович.

Гв. сержант Шарипов Абдулла.

Старший лейтенант Падалко Василий Васильевич.

Казалось, фамилиям нет конца. Ты как будто действительно вступил в другой, теневой, если не потусторонний город.

Царство.

Другие, обычные могилы тоже печальны, как печально любое наше последнее пристанище. Разнообразные, по-разному обихоженные, с крестами и звездами, с оградами и без, с березкой, кустом сирени или смородины, с деревянной лавочкой и столиком, на врытом в землю столбе — для поминальных дел. Если ограда, то непременно с открытой калиточкой. Чтоб душа выйти смогла, объясняли когда-то. Что земли навалено два метра — это ничего, главное, чтобы калиточка была отворена. Эти же, необычные (хотя, строго говоря, они-то как раз и были самыми обыкновенными и потому что одинаковы, и потому что устроены скупо, строго, без фантазии и излишеств, функционально, так и хочется сказать — по уставу) могилы вызывали чувство более сложное и глубокое, чем печаль.

Скорее ужас.