День и ночь, 2007 № 11–12

Дверь откатилась и мы увидели бешеные глаза незнакомого нам пассажира, одетого в полосатую махровую пижаму Он пытался плечом отодвинуть проводника и влететь в наше купе:

— Безобразники! Хулиганы! Они не давали мне спать всю ночь! Я — Фархутдинов!

— И хрен с тобой, что ты Фархутдинов! — резонно заметил только что проснувшийся Фурдык.

— Я — уполномоченный Совета Министров!

— Всё сказал? Ну, тогда помолчи! — крикнул я. — Мы сами себе короли и министры!

Вызвали милицию. Уполномоченный предъявил свои документы. И у нас сразу же конфисковали весь жидкий ясак, да еще потребовали паспорта и переписали наши адреса. И в вонючей ментовке Абакана мы пробыли несколько часов, пока не рассчитались с железной дорогой за причиненный ей ущерб. Моей Валентине пришлось срочно раскошелиться, чтобы выкупить оптом нас троих.

Однако дело не кончилось только на этом. По заявлению уполномоченного, нашу теплую компанию пригласили в Красноярск на ковер в краевом комитете партии.

Кажется, вот и пришла пора рассказать кое-что о служебном кабинете заведующего отделом пропаганды и агитации, в который нас завели. Он ничего особенного не представлял: кабинет как кабинет. Огромный, в полкомнаты, стол, два кресла и несколько стульев для посетителей. И более ничего, если не считать листка бумаги на столе и тут же графина с водой.

Но сам человек — вот это да! Увидишь и ахнешь! Рослый блондин с красивым лицом скандинавского типа. Одним словом, современный викинг, как ни крути. Этот не будет играть с нами в кошки — мышки! Это тебе даже не уполномоченный Фархутдинов!

И всё-таки мы приняли дерзкий вызов судьбы. Сейчас уже трудно вспомнить, кто что говорил, но смысл нашей короткой беседы был примерно такой:

— Ну, как дела? — живо спросил он.

Мы переглянулись и недвусмысленно пожали плечами: а никак.

— Поняли, что вас вызвали не упражняться в остроумии?

С нашей стороны последовал сдержанный нервный смех. Так иногда бывает в трудно разрешимых ситуациях. Ну что еще мы могли поделать? Виноваты, потревожили государственного человека. И после некоторой паузы:

— Извините, Василий Павлович. Мы больше не будем. Просим у вас снисхождения к нашим неосмысленным поступкам.

— Просите? Это уже хорошо. Идите работать!

И не сказав больше ни слова, выставил нас из своего кабинета.

Разговор, как видите, был короткий и рассчитанный не на истеричных барышень, а на нормальных мужиков. И за ним стояла общая откровенная неприязнь к нашему соседу по купе Фархутдинову. Нашел же из-за чего жаловаться в крайком партии!

Василий Павлович знал, что сказать нам. Не поругал, но и не похвалил нашу братию. И было нетрудно понять, что он этим своим поступком как бы нарушил установившуюся тогда традицию выговоров и разносов по каждому поводу. По существу, выступил против основополагающего принципа партийного руководства — панического страха, на котором держался весь советский строй.

Вскоре Василия Павловича избрали секретарем крайкома по идеологии. Он ни на йоту не изменил своего отношения к людям. Это нравилось далеко не всем партийным чиновникам. И первый секретарь крайкома строго предупредил его:

— Не разводи демократию.

Бесспорно, Павлов был весь соткан из того лучшего, что может принести революция. Справедливость — прежде всего. Поэтому он презирал низкопоклонство перед вышестоящими и, говоря всё тем же языком Пушкина, милость к падшим призывал. До Красноярска Василий Павлович работал первым секретарем Омского горкома комсомола. Знавший его в то время строитель Владимир Князюк рассказывал мне, что Павлов был любимцем молодежи, ему верили, считая совместную с ним работу за высокую для себя честь.

И как тут не вспомнишь выстраданные стихи Евгения Евтушенко:

Когда румяный комсомольский вождьНа нас, поэтов, кулаком грохочетИ хочет наши души мять, как воск,

И вылепить своё подобье хочет,Его слова, Есенин, не страшны,Но трудно быть от этого веселым.И мне не хочется, поверь, задрав штаны,Бежать вослед за этим комсомолом!

Это не о Павлове, а о ком-то другом, о его антиподе. А Павлов стал моим другом на всю жизнь. Мы часто встречались с ним, он нежно относился к моей семье. И то, что я говорю сейчас, не однажды было обсуждено в семейных беседах. По каким-то вопросам мы сходились во мнениях, по каким-то — нет. Уж слишком рисковал он тогдашним своим положением!

Более чем лесть, он не любил ханжество. А у нас оно процветало всегда и во всем. Склонные к этому пороку чиновники обычно существовали в двух измерениях: на людях они рядились в тогу порядочности, а тайком от людей совершали грязные поступки и даже преступления.