День и ночь, 2009 № 03

— Автобус это, а не троллейбус! — рявкнул доброжелатель.

— А куда? — спросили робко.

Но никто не ответил. Если один вылезет, буде всё же полегче.

Он старался не шевелиться, всегда была опасность раздавить ребёнка, и хотя кричали: «Ребёнок!», крик мог опоздать. Когда троллейбус-автобус остановился, тела, как резиновые, сжались, и нашего путешественника выкинуло, как из рогатки. Двери автобуса, а это и правда был автобус, уже штурмовали другие, свежие люди.

Автостанция была видна издали. Буквы на крыше здания были точно такой же высоты, как само строение. «Автовокзал», — гордо возвещали они. Отсюда люди уезжали во все концы света: в Старый Пруд, деревни, хутора и отдельные землянки, не обозначенные на картах, но разбросанные по всей земле, в них проживали любители экстрима и бездомные, непочтительное — бомжи, а уважительное — бродяги, или же — бродячие музыканты. Буквы на крыше здания, казалось, вогнали его в землю, оставив единственный этаж, который тоже постепенно погружался. Подоконники почти касались земли, а из окна могла высунуться рука незнакомки и выплеснуть остатки ячменного кофе прямо на грешную землю. Дверь в здание открывалась, хотя для этого и пришлось вырыть углубление в земле. Не успел он подойти ко входу, как услышал радостную весть: «Подан автобус на Старый Пруд. Есть свободные места». Тем, кто не расслышал, повторили извещение ещё раз. Ура, как говорится. Он засуетился, заспешил к кассе. Возле окошка никого не было. Удача сама просилась в руки, на руки, как малютка, у которой устали ножки.

— Один билет до Старого Пруда.

— На Старый Пруд?

— На Старый Пруд.

— В Старый Пруд?

— В Старый.

— А в Новый не надо?

— Нет, а почему спрашиваете?

— Да в Старый нет, только в Новый.

— Так только что передали по громкоговорителю.

— Передали что в Новый, или что в Старый?

— В Старый передали, два раза.

— Тогда ждите.

Он подождал несколько минут, потом ещё минутку, и тут снова объявили:

— Подан автобус на Старый Пруд. Есть свободные места.

И ещё раз.

— Слышите? — спросил путешественник у кассира.

— Ну, конечно, слышу. Я же не глухая. Видите, какие у меня красивые ушки. И слышат они очень даже хорошо. И отличают Моцарта от Бетховена, а Бартока от Малера. А Шёнберга от Нешёнберга. Не люблю я его. Вот что. Чего вы от меня хотите? Чем могу порадовать, какую службу сослужить? Чем помочь вам? Что сделать для вас интересное, чтоб замутнённый взгляд стал ясным, как стёклышко разбитой бутылки? А-а-а-а?

— Да мне билет нужен.

— Так нет у меня билетов, нету. Ведомости нету, понимаете. Будет ведомость, будет и билет, а без неё, без ведомости, нет в жизни счастья. И куда люди едут, куда и зачем, всё, что им нужно, может даже есть здесь, тут, прямо на автостанции.

Он почему-то покраснел. И уже ждал молча. Долго ли ждал, коротко ли, быстро сказка сказывается, да долго дело делается, ждал-пождал, и дождался-таки. По громкоговорителю объявили:

— Отправляется автобус на Старый Пруд. Пассажиров просим занять места согласно купленных билетов.

И ещё раз повторил громкоговоритель то же самое, как попугай.

— Что же мне делать? — спросил почти пассажир у кассира.

— Места есть, а билетов нет, это обычная практика. Идите к автобусу и просите водителя. Он возьмёт без билета.

— Но, может, он вам принесёт ведомость?

— Может, принесёт, а может, и нет.

— Почему?

— Её могут подписать и там, — она показала пальцем наверх.

— Это далеко? — зачем-то спросил он.

— Это — начальник автовокзала! — сказала кассир голосом восхищения и трагедии, преклонения и страсти, со сталью в голосе и медью в горле.

Проситель билета застыл, как мороженое на палочке, как эскимо, и вдруг рядом с кассиром появилось знакомое лицо. Этого водителя он знал, это был тот самый водитель, знакомый, можно сказать, шофёр. Он сунул ведомость в ручку божеству, то есть кассиру.

— Подпиши, — сказал он кассиру.

— Тут у меня пассажир, — сказала кассир рабочим голосом.

Водитель взглянул на него, и, о, ура, снова ура, узнал.

— Я не возьму его, — сказал он кассиру.

— Почему? — сделала она глазки. Они были прекрасны.

Шофёр, водила, наклонился прямо к уху, к этому чудесному, неповторимому ушку и что-то шептал в него, горячо и нагло. Кассир, после того, как шёпот закончился, сочувственно посмотрела на путешественника, но никак не пассажира, и произнесла:

— Не судьба.

Водитель, с подписанной уже ведомостью — он размахивал ею, как флажком, будто чернила сушил, двинул к автобусу, к своей альфе и омеге, к своему кредо, к своей крепости, чтобы закрыть ворота, поднять мосты и прощай, прощай, окружающее пространство, прощай чужое, незнакомое, у нас есть своё, а то, что снаружи, и даром не надо, уже почти поднялся на ступеньку, как услышал жалкое:

— Дяденька?!

Или, может, ему показалось, что позвали так, но его отвлекли, ему помешали, одной ногой он был уже в пути.

— Не возьму, — отрезал или отрубил водитель.

— Но почему?

— Ты жалел стариков, вот почему.

— А что, нельзя?

— Нет. Запрещено. Категорически. Ты жалел и сочувствовал. Ты продашь меня за медный грош.

— Так вы не возьмёте меня?