День и ночь, 2009 № 04

Опустевший двор казался мрачным, недоброжелательным. Я села на лавку и подумала: сначала надо дождаться Антона, потом идти обыскивать район вместе. Но как и где искать в первую очередь, я не знала.

Мысли мои постепенно рассеивались. Вечер мутнел и угрюмел. Заговорщически шушукался в деревьях ветер.

Чувствовалась августовская ненадёжность.

Пожалуй, я только сейчас поняла, что осень уже дышит в затылок, обрывая в нетерпении календарные листы. Смена времён года неминуемо делает круг. А человек, как всякая зверушка, готовится к зимовке загодя.

Не знаю, сколько я так просидела. Но фонари уже засветили жёлтым, когда на другом конце двора показались два силуэта. Тёмные фигуры: одна сгорбленная повыше, другая стройная маленькая — приближались медленно. Я почему-то сразу поняла, что это ведут Сашу.

— Спасибо за то, что нашли, — сказала я и крепко схватила Сашкину руку.

Старая женщина грустно посмотрела на нас, кажется, сгорбилась ещё больше. Её вытянутое сморщенное лицо уныло качнулось над тощими плечами в знак согласия. Мне подумалось, что она похожа на китайского болванчика.

— Мы кормили кошек.

— Рыбой, — подтвердила Саша.

— Я с каждой пенсии покупаю два кило плотвы, чтобы бездомным кошечкам дать поесть вволю.

Почувствовала, как начинаю выходить из себя. Они кормили «кошечек» в то время, когда я тут сходила с ума от беспокойства. Потащились на помойку бросать склизкую рыбёшку хвостатым.

— А потом мы зашли ко мне домой, чтобы помыть руки.

Старая калоша говорила так спокойно, будто бы всё в порядке. Помыть руки, попить чай, поужинать, поболтать. Я тут места не находила. Теперь стоит, рассуждает, мол, кошечек бездомных жальче людей. То-то видно, эгоистка.

— Спасибо, — процедила я сухо и потянула Сашу за собой. Женщина, отпуская её, попросила кормить иногда бездомных животных.

Мы подошли к подъезду.

— Мне больно, — пискнула Саша и попыталась высвободить руку.

— Тебя вообще надо выдрать! — выпалила я сквозь зубы.

Саша непонимающе посмотрела мне в глаза. Я вдруг на неё замахнулась.

Она часто-часто заморгала, начала прерывисто дышать, вся сжалась.

Мне до сих пор стыдно. Я не ударила, но хотела. В первый раз так сильно и решительно. Даже сейчас не по себе, то ли оттого, что могла это сделать легко, то ли потому, что возникло желание.

Я успокоила Сашу и забрала у неё ключи от квартиры. Что-то сказала про плохое поведение…

Дождь постепенно сходил на нет. Люди, прятавшиеся под козырьками кафе и ресторанов, потянулись на улицу. Непонятно откуда взявшийся худощавый мим ненавязчиво заигрывал с прохожими. Он смешно вытягивал шею, подставлял размалёванное лицо под редкие капли, махал руками и высоко задирал ноги, явно изображая какую-то птицу. Заботливо вырастил воображаемый цветок и подарил его промокшей блондинке в льняном костюме. Эйфелева башня медленно таяла на фоне проясняющегося ночного неба.

Саша в комнате, пристроившись на уголке кровати, напряжённо ловила каждое моё движение. Рядом с ней лежала новенькая нераспечатанная свечка и буклет, открытый на странице об уличных актёрах.

Я чиркнула спичкой о коробок, приятно запахло серой. Комната наполнилась тусклым мерцанием, тени медленно поползли по обоям.

— Саша, знаешь, — сказала мягко, — бояться можно, к тому же со временем это проходит. Да и гроза не самое страшное из того, что случается. Если чем-нибудь заниматься, когда за окном начинает греметь, можно научиться не замечать… — мне вдруг пришло в голову, что говорить подобные вещи испуганному ребёнку по меньшей мере глупо, даже если этот ребёнок ни за что не признается в своих страхах. Но хуже пытаться убедить его в том, во что самой не удалось поверить.

Сложилось так, что я всегда была с ней рядом, вроде бы, даже участвовала в воспитании, но только на деле Сашка выросла сама. И теперь мои педагогические порывы выглядели не к месту.

В свои семь она была похожа на маленькую рассудительную старушонку, в сущности, сформировавшаяся личность. Молчаливая, неулыбчивая, совсем не такая, как остальные дети. Я не помню, что бы она плакала или когда-нибудь жаловалась, а ведь девчонки её возраста постоянно гундят и канючат что-нибудь у своих родителей, пытаются привлечь всеобщее внимание. Сашка не капризная, но очень упрямая.

Знаю, ей нужна была ласка, наверное, пора было вести с ней всякие разговоры про то, откуда берутся дети и почему ей в этой, без того нелёгкой, жизни придётся сложнее, чем остальным. Но каждый раз, когда я набиралась смелости и заговаривала, Сашка смотрела на меня по-особенному, и я задумывалась, не опоздала ли с подобными рассуждениями. Разговор опять не клеился, она продолжала самостоятельно взрослеть, справляясь со своими детскими штуками в одиночестве.

— Ты сегодня уйдёшь? — Саша прервала мою задумчивость.

Я пожала плечами.

— Хочешь молока? Она кивнула. Уснула не дождавшись.

Париж за окном растаял, а с ним и Эйфелева башня, только шпиль Останкинской остался, как напоминание. Я укрыла Сашу верблюжьим одеялом, забрала буклет, кружку поставила возле кровати, хотя знала, что до семи тридцати она не проснётся.