День, когда мы были счастливы

– Оставить? – спрашивает он, показывая на верхнюю.

– Оставить, – быстро соглашаются пассажиры.

– Как скажете.

Поезд начинает ползти. Яков с Беллой стоят у двери и смотрят, как мимо движется мир, сначала медленно, потом все быстрее и быстрее. Одной рукой Яков держится за деревянную дверь, а другой обнимает Беллу. Она прижимается к нему для устойчивости и наклоняется поцеловать головку Виктора. Тот смотрит на нее, не моргая.

– До следующей встречи, Польша, – говорит Яков, хотя они с Беллой хорошо знают, что это вряд ли случится.

Поезд набирает скорость. Белла смотрит на убегающий городской пейзаж: каменные фасады семнадцатого века, красные черепичные крыши, позолоченный купол собора Святого Александра Невского.

– Прощай, – шепчет она, но ее слова теряются в ритмичном перестуке поезда, все быстрее едущего на запад, в сторону Германии.

Лагерь для перемещенных лиц в Штутгарт-Вест совсем не лагерь, а городской квартал. Там нет заборов, нет границ, просто двухполосная улица на вершине холма с трех– и четырехэтажными зданиями по обеим сторонам. Квартира Якова и Беллы полностью меблирована. Они узнали, что это благодаря генералу Эйзенхауэру, который после европейского Дня Победы посетил концлагерь рядом с городом Файхинген-на-Энце. Потрясенный и разъяренный тем, что там происходило, Эйзенхауэр попросил жителей Штутгарта предоставить убежище евреям, которые дожили до конца войны. Когда те отказались, он потерял терпение и потребовал, чтобы они покинули дома.

– Берите личные вещи, но оставьте мебель, фарфор, столовое серебро и все остальное, – приказал он, добавив: – У вас двадцать четыре часа.

Хотя большинство евреев, оказавшихся в Штутгарт-Вест, лишились практически всего: домов, семьи, имущества, – лагерь олицетворяет желанное чувство обновления. К тому же, на Бисмаркштрассе живет горстка уцелевших из Радома, включая доктора Баума, который лечил маленькую Беллу от тонзиллита, а теперь каждый месяц осматривает Виктора. Также помогает, что переселенцы наконец могут чтить традиции и праздники, которые так долго им запрещались. Они ликовали, когда в конце ноября еврейские капелланы американской армии пригласили их отметить первую ночь Хануки в здании штутгартской оперы. Вместе с сотнями других беженцев Яков и Белла поехали на трамвае в центр города на службу, где яблоку негде было упасть. После ухода их впервые, сколько они себя помнили, охватило острое чувство сплоченности.

Никто в лагере не говорил о войне. Как будто переселенцы спешили забыть потерянные годы и начать новую жизнь. Что они и делали. По весне в лагере вместе с огненными лилиями расцвела любовь. По выходным играли свадьбы, и каждый месяц рождалось по полудюжине детей. Также создавалась система образования – еще одна роскошь, которая во время войны по большей части была отринута, – для подростков лагеря. Квартиры переделали в классы, где дети изучали все – от сионизма до математики, музыки, рисования и портновского дела. Были классы и для взрослых: стоматология, слесарное и кожевенное дело, ювелирное искусство, шитье. Белла вела уроки по пошиву нижнего белья, корсетов и изготовлению шляп.

В те первые месяцы в Штутгарте Яков с Беллой большую часть времени метались между отделением ЮНРРА, где группа американцев выдавала еду, одежду и прочие товары, и Генеральным консульством США, чтобы проверить статус своих эмиграционных документов.

– Есть что-нибудь от моего дяди, Фреда Татара? – спрашивала Белла каждый раз.

Пока что они получили только одну телеграмму после приезда в лагерь. «Работаю над поручительством», – писал дядя Беллы. Но с тех пор вестей от него не было.

Теплым субботним днем Белла с Виктором сидят на одеяле у края импровизированного футбольного поля недалеко от Бисмаркштрассе.

– Видишь там папу? – спрашивает Белла, наклонившись к головке Виктора и показывая пальцем.

Яков стоит, уперев руки в бока, рядом с воротами противника. Он смотрит в их сторону и машет рукой. Яков помог создать в лагере футбольную лигу, это поддерживало физическую форму и отвлекало от ожидания эмиграционных документов. Они с командой тренируются каждый день, а два раза в неделю устраивают матчи, в основном с командами других еврейский лагерей, но иногда и с местными. Матчи против немцев проводятся на гораздо лучшем поле, чем у них, но Яков привык к такому, играя против польских команд еще в Радоме. Он также осознает, как быстро матч может испортиться, и с момента выхода игроков на поле умеет различать немцев, которые приходят играть из спортивного интереса, и тех, кто до сих пор испытывает к евреям очевидную неприязнь. В матчах с последними оскорбления начинают сыпаться уже через несколько минут: «грязные евреи», «коварные воры», «свиньи», «вы получили по заслугам». Мужчины из команды Якова выросли привычными к враждебности и, хотя часто вполне способны победить, в перерыве неминуемо решают, что в их интересах дать ублюдкам выиграть, потому что всем известно, на что способна группа разъяренных немцев, на поле или нет.