День отдыха на фронте

— М-м-мык! — надломленно простонал политрук, похоже было, что боль скоро совсем доймет его, Вольту было жаль этого человека.

Кирилл с Борькой, сидевшие в первом пассажирском ряду, раза три оглянулись на него, что-то говорили, даже кричали ему, но Вольт из-за режущего, способного погасить любой звук автобусного мотора ничего не слышал, показывал пальцами себе на уши и отрицательно мотал головой: ни шута, мол, до него не доходит, только машинный вой…

Серенькая невзрачная станция, окруженная не только старыми жилыми постройками, но и домами-времянками, сооруженными из щитов, которыми колхозники на полях когда-то задерживали снег, палатками, покалеченными вагонами, в которых тоже обитали люди, обладала хорошей пропускной способностью. Прибывавшие с грузами для фронта вагоны здесь старались разгрузить как можно скорее и вытолкнуть в обратный путь…

По-другому нельзя: станция была очень лакомым куском для немецких летчиков, притягивала фрицев к себе, как пролитое на стол варенье притягивает мух; не любившие пасмурную погоду летуны люфтваффе атаковывали этот кусок земли, даже когда от туч в небе не было возможности протолкнуться.

Автобус разгрузился — на это понадобилось не более двух минут, — и стонущий от зубной боли политрук поспешил ретироваться на нем со станции. От греха, как говорится, подальше, зато к медицине и шкалику казенного спирта, который ему обязательно нальет какой-нибудь знакомый снабженец, поближе.

Борька с Кириллом стояли отдельно от ребят и настороженно оглядывались. Вольт не замедлил нарисоваться около них. Оценив их лица, поинтересовался:

— Вы чего, мужики, такие смурные?

Кирилл — похудевший, с запавшими глазами, — опустил голову:

— Веселого в жизни мало, вот и смурные.

— Случилось чего?

— В дом наш попал снаряд. Деда уложило, мать уложило и сестренку… Только мы вдвоем остались.

Вольт сочувственно покачал головой, хотел что-нибудь сказать, но махнул рукой, слова здесь — лишние, обычное молчание часто бывает сильнее слов, какими бы точными, отлитыми из золотого материала они ни были… Но молчать тоже было нельзя.

— Ё-моё, — у Вольта наконец прорезался голос, он покрутил головой, словно бы хотел перекрыть услышанное чем-нибудь иным, своим, другой новостью, но не сообразил, что сказать, и, опустив голову, обнял их за плечи. — Держитесь, мужики!

Долго глазеть на станционные завалы, палатки и покалеченные бомбежками постройки не пришлось, — появилась чернявая волоокая женщина, похожая на гордую горную птицу, брызнула секущим огнем из больших черных глаз, сильно брызнула — Вольту показалось, что на его земляках даже задымилась одежда.

— Ребята, быстрее в вагон, не то, глядишь, немцы налетят — отчалить от перрона не успеете. Это будет беда.

Женщина была одета в железнодорожную командирскую шинель, в руке держала жезл из нержавейки. Не знала она, что ленинградцев бесполезно пугать словом "беда", они пережили нечто такое, чего не переживал даже здешний узловой поселок, привыкший к бомбам, как к своей судьбе. Фрицы из кожи вылезали, стараясь либо сровнять его с землей, либо захватить… Но не сровняли и не захватили.

— За мной, ребята! — железнодорожная женщина махнула жезлом, подавая команду группе детей, будто литерному поезду, и эвакуированные ребятишки потянулись за ней.

— Не отставайте, — подогнала их провожатая, по длинной изувеченной дорожке прошла в тупик и свернула к теплушке, к обгорелым бокам которой было прибито несколько свежих досок.

У теплушки стояли двое красноармейцев в телогрейках — специально были выделены в помощь, чтобы подсаживать ребят в вагон — забираться в теплушку было неудобно.

Через пятнадцать минут железнодорожная женщина, стоя на металлической скобе-ступеньке вагона, спокойно и деловито помахивая жезлом, подогнала теплушку к товарняку, стоявшему на парах. Звонко стукнули друг о дружку буфера, залязгали сцепы, зашипел хобот тормозного шланга, тяжелый, обсыпанный угольной пылью паровоз окутался паром, дал свисток, и вскоре под колесами товарняка звонко застучали рельсовые стыки. Вагон с эвакуированными питерскими ребятишками шел в составе последним.

Вольт ухватился пальцами за край рамки, врезанной в бок вагона, это было окошко без стекол, — подтянулся, глянул, что там снаружи?

А снаружи угрюмо уползали в разбитую даль дома какого-то небольшого городка, — сплошь проваленные крыши и пустые окна, хмурые, не проснувшиеся по весне деревья, водокачка с разрушенной макушкой и кирпичами, висевшими на проволочной арматуре, на удивление целехонький небольшой вокзальчик с белыми колоннами… Вольт поискал глазами людей.

Людей не было — земля начала пустеть. Он спрыгнул на пол теплушки, оправил на себе одежду.

— Ну что… Где тут моя постель?

Сопровождала ребят уже другая женщина, не железнодорожная, из городского комитета партии — в очках с тяжелой оправой, прочно насаженных на хрящеватый нос, звали ее Софьей Семеновной. Она и указала Вольту, где его постель — в дальнем углу, на заднем колесе, как принято говорить в таких случаях. На "постели" ничего не было — ни матраса, ни подстилки, ни подушки…