День отдыха на фронте

Тем временем с резким хряском распахнулась дверь штаба и на крыльцо вылетел сам Симоняк в распахнутом кителе — чуть часового с ног не сшиб.

— Где эти… — генерал вопросительно повертел головой, — вшей которые давят? — В руке Симоняк держал немецкий "парабеллум".

Душа у часового невольно ушла в пятки, он давно не видел генерала в таком заведенном состоянии, опасливо покосился на пистолет и, одолев в себе робость, указал рукою на палатки:

— Тама!

Деревенский был парень и говорил по-деревенски.

Генерал легко слетел со ступенек крыльца, за ним птицей по воздуху съехал капитан-хозяйственник с натужено побуревшим лицом, на лету обогнал Симоняка.

Лейтенант Крылов, заметив начальство, понял, что встреча с генералом будет нелегкой, может окончиться даже одиночными выстрелами, но ни уклониться от этого свидания в кавычках, ни не выполнить задания, ни вообще провалиться сквозь землю, чтобы раз и навсегда отделаться от всего тяготного, унижающего его достоинство, он не мог.

А генерал уже сам разобрался, где установлена брезентовая баня и кто ее командир, и на всех парах, рыча, как танк, которого пытаются остановить охотничьим ружьем, помчался к Крылову, "парабеллумом" он размахивал, как в настоящей атаке… Никанор Петрович двинулся ему навстречу.

Разговор, который произошел на середине расстояния, отделяющего штаб от банных палаток, был резкий, генерал не дал Крылову даже слова сказать, задрал ствол "парабеллума" кверху и пальнул в ближайшее облако.

— Значит, так, лейтенант, — прорычал он, — у меня бойцы завтра идут в наступление, а в бою, в атаке хуже нет, когда бойца грызут вши… Я расстреляю всю вашу команду, если обнаружу хотя бы одну вошь на одежде своих бойцов. Понятно, лейтенант?

Ничего не ответил Крылов, промолчал.

— Не слышу ответа! — рявкнул Симоняк.

Лейтенант вытянулся с неподвижным, будто маска лицом. Как он может прожарить одежду целой дивизии, если жарильня у него превращена в груду обломков, перемешанных с грязью и ремонту, похоже, не подлежит.

— Не слышу ответа! — Рявканье генерала сделалось громче, он снова взмахнул "парабеллумом".

Крылов собрался с силами, поправил верхнюю пуговицу на воротнике солдатской гимнастерки, выглядывавшем из шейного проема телогрейки.

— Жарильная установка разбита "мессершмиттами", — сдавленным, словно бы чужим голосом проговорил он. Добавил, словно бы боясь, что силы покинут его и голос незнакомый, которым он докладывает разгневанному генералу о своей беде, исчезнет совсем: — Отремонтировать ее в полевых условиях не удастся, товарищ генерал.

Симоняк опять взмахнул "парабеллумом", лицо его покраснело, налилось яростью.

— Я предупредил вас, лейтенант, — прорычал он, — расстреляю всех. Хоть сапогами вшей давите, хоть молотком их плющите, но быть их у моих солдат не должно. Понятно?

— Так точно! — съехало с языка лейтенанта тихое, едва слышное.

Генерал же в противовес Никанору Петровичу выбил из себя что-то громкое, слоновье, неразличимое и, круто развернувшись, пошел к штабной избе. Капитан-хозяйственник проводил его долгим, ничего не выражающим взглядом, посмотрел на трофейные часы, прочно пристегнутые узким кожаным ремешком к его запястью.

— Через сорок минут прибудет первая партия бойцов, — сказал он.

Крылов глянул на него. Взгляд у лейтенанта был тусклый, усталый, командир подвижного отряда АПК смотрел на капитана и не видел его — глядел сквозь человека, не задерживаясь на его материальной оболочке, устремляясь глазами дальше — на голый бугор и камни ледникового периода, в потемневшую гряду леса.

О чем думал сейчас лейтенант, что заботило его, понять было нетрудно. Угроза генерала насчет расстрела была не пустой, но, честно говоря, она мало беспокоила бывшего доцента: война есть война, люди на ней гибнут каждый день. За жизнь свою Крылов не держался.

А солдаты его уже почти справились с палаточным комплексом, где-то кувалдой подправляли колья, провисшие и продырявленные самолетными пулями банные куполы, заклеивали пробоины, загоняли в камни железные костыли, проверяли ткань на прочность, расставляли шайки…

Две машины отряда, оказавшиеся фрицам не по зубам, уже работали, подавали в палатки тепло, а в среднюю палатку, самую большую, нагнетали банный жар, грели воду; лейтенант же, Никанор Петрович, как опустился на лобастый гладкий валун, так и не вставал с него, сидел неподвижно — молчаливый, погруженный в самого себя… Ну будто бы Крылов сам стал камнем.

Он думал. Думал о том, как решить задачу более трудную, чем взятие какой-нибудь сложной высоты или даже штурм укрепленного райцентра, вид у лейтенанта был оцепенелый, растерянный… Понятно было — он не мог ничего придумать, в голове, кроме пустого болезненного звона, ничего не было.