День Праха

Будучи сиротой, Ивана никогда не сталкивалась с такими качествами. Когда растешь без родителей, приходится справляться с жизнью по обстоятельствам. Одно дело — большая дружная семья, и совсем другое — приют, похожий на психушку, а потом пара престарелых католиков в качестве приемных родителей… Таким образом, ее личность формировалась по воле случая, а образование напоминало пальто с прорехами, в которые проникал любой ветер… И только работа в полиции указала ей единственно прямую, надежную дорогу, которой она до того не знала.

Вот тут-то она и вспомнила о Ньемане. Вообще-то, он должен был приехать сегодня, и, по всем правилам, ей следовало ему позвонить. Но мобильник она зарыла в подлеске, в нескольких сотнях метров от Обители.

При одной мысли о том, что придется вылезать наружу через дыру в изгороди и блуждать среди ночи по полям, она только усмехнулась. В любом случае ей особенно нечего было ему сообщить.

Так что разумнее всего было пойти спать, чтобы набраться сил.

14

Сезонники — и мужчины, и женщины — жили в нескольких больших палатках, расположенных довольно далеко от Обители. Вместе такие палатки представляли собой нечто вроде военного лагеря. В каждой из них стояли в два ряда кровати с соломенными тюфяками, разгороженные полотняными занавесями, чтобы создать иллюзию отдельных помещений.

Большинство работниц уже спало: сборщики винограда бессонницей не страдают. Здесь царил идеальный порядок, что объяснялось категорическим запретом разбрасывать вещи. По окончании рабочего дня сезонникам полагалось принять душ в санитарных блоках-модулях, какие бывают на стройках. При этом «хозяева» забирали их сброшенную рабочую одежду, чтобы выстирать ее (здесь не говорили «продезинфицировать», но именно это и делалось). На следующее утро сборщикам выдавали свежую «униформу», безупречно чистую и выглаженную.

Ну а по ночам все они возвращались к привычному состоянию, похрапывая на соломенных тюфяках, в бесформенных хлопчатобумажных майках и штанах. Ивана разыскала свой бокс и рухнула на постель. Ей чудилось, что ее кости рассыпались по матрасу. Несколько минут она лежала на спине, разглядывая инфракрасные лампочки электрокаминов, расставленных в проходе. Не то индикаторы пожарной тревоги, не то глаза Сатаны…

Она сомкнула веки, и перед ней возникла Рашель, с ее округлым лицом, с бровями, очерченными одновременно и резко и мягко, как символы ярости и грезы, со светлыми глазами, в которых словно отражался образ собеседника… Она была не просто близка к природе — она была самой природой. Если экологические убеждения Иваны окрашивала недобрая горечь, даже агрессия, то Рашель сроднилась с этими ценностями; молодая женщина, выращенная по правилам разумной агрикультуры, была незнакома с жестокостью… Ивана с улыбкой предавалась этим мыслям, которые утрачивали свою четкость по мере того, как ею завладевал сон.

И наконец явь исчезла.

Теперь она различает шепот, похожий на шуршание пауков в паутине. Открыв глаза, она видит множество Посланников в белых рубахах и шляпах, с рыжими волосами; все они склонились над ней.

Их голоса не умолкают, но губы не шевелятся, а руки тянутся к ней, касаются ее кожи. Ивана пробует пошевелиться, но не может двинуть и пальцем — усталость парализовала все тело. Пальцы, голоса… Теперь она уверена, что это молитвы, какие-то неизвестные псалмы. И вот появляется распорядитель церемонии.

Это зверь с коричневатой мордой, словно вылепленной из глины и усеянной клыками. Да-да, именно так: клыками, но не во рту, а вокруг него. Эти страшные клыки прорывают кожу около зубастой пасти, обрамляя ее на манер бородки цвета слоновой кости…

И внезапно Ивана понимает слово, которое твердят Посланники:

— Das Biest… das Biest… das Biest…

[28]

Внезапно она проснулась от конвульсивного толчка, совсем как Риган, одержимая девочка из «Экзорциста»[29]. И сразу же закашлялась с ощущением, что ее сейчас вырвет. На лице выступил пот, едкий, холодный пот бывшей наркоманки. Черт… неужели это от одного-единственного «косяка»? Видать, ты уже старовата для таких глупостей, милочка моя…

Ивана медленно приходила в себя среди ночного спокойствия палатки, нарушаемого лишь храпом, вздохами и шорохом одеял… Но остатки ее сонного кошмара не исчезли: шепоты все еще звучали.

Ивана яростно поскребла голову, словно пыталась изгнать последние обрывки сна… Тщетно: шепоты не затихали. И звучали они не в ее воображении, а доносились снаружи. Приподнявшись, она стала вслушиваться. Плотная ткань палатки приглушала голоса. Ивана только и смогла различить, что двое мужчин — ибо это были мужчины — говорили по-немецки. Притом на старонемецком, малопонятном языке, который предпочитали анабаптисты.

Сосредоточившись, Ивана уловила обрывки разговора:

— Зверь там…

— Нет еще.

— Ты же знаешь… его возвращение… предсказано…

Ветер уносил части фраз. Ивана ничего не понимала. Но уловила главное: «Зверь…» Как в ее сне.