Стенли ЭЛЛИН

ДЕНЬ ПУЛИ

Я убежден, что в жизни каждого из нас есть день, определяющий судьбу. Должно быть, его выбирают мойры, судачащие и распевающие за прялкой, или боги, чьи жернова вертятся медленно, но размалывают мелко. В этот день может лить дождь или светить солнце, стоять жара или стужа. Этот день невозможно вычислить – ни в прошлом, ни в будущем.

И все же в жизни каждого из нас такой день есть. И если он является предвестником печального конца, лучше не оглядываться назад и не искать его. То, что вы обнаружите, может причинить вам боль, причем понапрасну, потому что все равно изменить ничего невозможно. Абсолютно ничего.

Конечно, в этом убеждении есть что-то нелогичное и даже мистическое. Конечно, оно сразу вызовет неодобрение тех современных магов и шарлатанов с хрустальными шарами, тех психологов и специалистов по неблагополучию в семье, которые, если воспользоваться их лексикой, убеждены, что существует способ вычисления фантастической взаимосвязанности времени, места и событий, с которыми мы обязательно в этот день сталкиваемся на невидимых перекрестках судьбы. Но они заблуждаются. Как и все мы, они крепки задним умом.

В случае же, о котором я хочу рассказать, – слово “случай” здесь наиболее подходящее – речь пойдет об убийстве человека, с которым я не виделся тридцать пять лет. Не виделся с того самого летнего дня, а точнее, раннего вечера тысяча девятьсот двадцать третьего года, когда мы – тогда мальчишки – стояли, глядя друг на друга, на одной из улиц Бруклина, после чего разошлись и пошли каждый своей дорогой, чтобы больше уже не встретиться.

Тогда нам было по двенадцать лет, а точную дату я запомнил потому, что на следующий день должно было произойти потрясающее событие: наша семья переезжала на Манхэттен. С ясностью я помню сцену нашего расставания и последнюю фразу, сказанную мной. Теперь я понимаю, что это был тот День в жизни моего друга. День пули – так, пожалуй, можно его назвать, хотя выстрел прозвучал лишь тридцать пять лет спустя.

***

Я прочел об убийстве на первой полосе газеты, которую моя жена читала за завтраком. Она держала ее вертикально, сложенную в несколько раз. Но за сгибом от меня не скрылась отбивающая аппетит фотография на первой странице – фотография упавшего у задних колес своей машины человека с окровавленной головой, вытаращенными глазами, широко раскрытым в смертельной агонии ртом.

Фотография мне ничего не говорила, так же как и кричащий заголовок – УБИТ ГЛАВАРЬ РЭКЕТИРОВ. Я подумал единственно о том, что за кофе с тостом можно было бы любоваться и более приятными вещами. Затем мой взгляд упал на подпись под фотографией, и я чуть не выронил чашку. Она гласила:

«Труп Игнеса Ковака, главаря бруклинского рэкета, который прошлой ночью...»

Я взял у жены газету, несмотря на ее изумленный взгляд, и стал рассматривать фотографию. Сомнений не было. Я не видел Игнеса Ковака с детства, но я не мог не узнать его в этой жуткой, окровавленной туше.

Самой же отвратительной деталью на фотографии, кроме, может быть, его самого, была забытая на сиденье машины сумка с клюшками для гольфа.

Эти клюшки заставили заработать мою память.

Голос жены вернул меня к действительности.

– Эй! – сказала она с добродушным раздражением. – Учти, что я прочла Уолтера Уинчилла только до середины.

Я вернул ей газету.

– Извини. Меня потрясла эта фотография. Я ведь его знал!

В ее глазах зажегся интерес, как у человека, который, хотя и через третье лицо, обнаружил себя в обществе особы с дурной репутацией.

– Ты знал его? Когда же?

– О, еще когда наша семья жила в Бруклине. Мы были тогда детьми. И он был моим лучшим другом.

Моя жена – ужасная придира.

– Ничего себе! Вот уж не знала, что в детстве ты якшался с малолетними преступниками.

– Никакой он не малолетний преступник. По сути дела...

– Ты серьезно? – Она улыбнулась мне ласково, дав понять, что разговор окончен, и снова уткнулась в Уинчилла, который обещал более свежие и впечатляющие, чем мои, новости, сказав: “Как бы то ни было, дорогой, я не стану сильно переживать. Это было так давно”.

Это было давно. Тогда еще можно было играть в футбол посреди улицы.

Редкие автомобили заезжали в дальние уголки Бруклина в тысяча девятьсот двадцать третьем году. А Бат-Бич, где жил я, был одним из самых дальних его уголков. На востоке он граничил с Грэйвсенд-Бэй, где располагался Кони-Айленд, до которого было несколько минут езды на трамвае, а на западе в нескольких минутах ходьбы начинались Дайкерские высоты с площадками для гольфа. Каждый из этих районов был отделен от Бат-Бич заросшими сорняком пустырями, тогда еще не открытыми строительными подрядчиками.