День разгорается

— Ну, ну, Сергей Евгеньич, — с легким испугом торопливо поправился полковник, — я вовсе не хотел вторгаться в вашу область... Верю, верю, что там у вас все в порядке... Но как это все беспокойно и бестолково!.. Заарестовали мы с вами сотни народу, а толк-то какой? Какой, Сергей Евгеньич, толк? Нет настоящего дела!

— Дело будет, — многозначительно пообещал ротмистр. — Мы, правда, забрали много крикунов и краснобаев, много мальчишек и просто так, случайных, но зато у нас кой-кто из головки сидит. Мы убьем забастовку, отняв у нее руководителей... А до типографии, до господ социалистов мы по-настоящему еще доберемся!

Полковник поежился в кресле и потянулся к лежащему на столе серебряному портсигару с толстыми золотыми монограммами.

— Курите!

— У меня, Антон Васильич, легкие... — отказался ротмистр, доставая свой портсигар.

Оба закурили. В высокие окна гляделось подслеповатое зябкое утро.

— Та-ак... — протянул полковник, вдыхая душистый дым, — та-ак... Это что же, значит, вроде революции?

Ротмистр усмехнулся.

— Нет. По-моему, маленький, неудачно аранжированный бунт...

— А забастовка? А все эти бесстыдные и совершенно наглые выступления? Наконец, даже баррикады?! Вы поймите, Сергей Евгеньич, бар-ри-кады!

— Все это, уверяю вас, не надолго... Проследуют демобилизованные с Востока, разойдутся по домам, и все станет спокойно, за исключением небольших вспышек.

У ротмистра потухла папироска. Он смял ее и сунул в чугунную пепельницу: сеттер, делающий стойку на берегу озера. Полковник двумя пальцами левой руки расправил усы, правая с зажатой в ней папироской опустилась на стол, и длинный столбик пепла бесшумно упал на бумаги.

— Революции в России ждать нельзя, по крайней мере, в скором времени, — весело сказал ротмистр, — особенно при наличии нас.

Выпятив наваченную грудь мундира, полковник самодовольно подтвердил:

— Да...

У ротмистра чуть-чуть насмешливо сверкнули глаза.

В дверях прозвенели шпоры...

— Дозвольте доложить, вашвысокблагородие!

— Ну? — повернулся полковник к вошедшему.

— Так что на Монастырской, на Главной и коло самого нашего управления обнаружены неизвестно кем наклеенные прокламации... Одну содрали в целости и предоставлена при донесении... Извольте получить.

Полковник быстро выхватил из рук вахмистра смятый и в нескольких местах продранный листок. Ротмистр, расправив плечи и звякнув при этом наконечниками аксельбантов, перегнулся к листку и жадно заглянул в него.

— Все те же! — раздраженно отметил он.

— Ну, вот! — развел руками полковник.

31

Потапов, Емельянов и худой мужик возле железнодорожного собрания отделались очень легко. Потапова только слегка помяли, Емельянову пропороли ножом рукав ватной тужурки и неопасно поранили руку. У худого мужика оказалась разбитой голова и затек кровью левый глаз. И Емельянов и худой мужик на перевязочном пункте отказались от помощи, сами на-спех и неумело забинтовав свои раны и ушибы.

— Пустяки! — отмахнулся Емельянов.

— Ничего, заживет, — уверил волнующуюся и раскрасневшуюся сестру худой мужик. — Ежли на всяко-тако внимание, так это что же будет?..

И все трое, не расставаясь до вечера, пробыли в железнодорожном собрании, походили по разным комнатам, побывали в штабе дружины, толкнулись в комнату, занимаемую стачечным комитетом, поговорили, послушали. А когда стемнело и вдруг оказалось, что им нечего делать и некуда толкнуться, они вспомнили о мелких домашних делах. Вспомнили о том, что у каждого из них есть хоть какой ни на есть, а дом, и решили побывать там.

Худой мужик засуетился, у него заныло на сердце. Он представил себе своих ребят там, в полухолодном флигельке. Он заторопился.

— Сходить посмотреть ребятишек... — виновато сказал он Потапову.

— Вали, — разрешил тот.

— Конечно, сходи, — поддержал Емельянов, — утром вернешься сюда.

— Вернусь, обязательно...

Когда они расставались, Потапов добродушно пророкотал:

— Вот мы с тобой, можно сказать, кровь проливали, а имя-отчества твоего и не знаем!

Худой мужик тронул жилистой рукой вклокоченную бороду и усмехнулся:

— У меня имя-отчество простое: Иван Силыч. Сила отец у меня прозывался, крестьянин, хлебороб отец-то был... А я тут на заводе. А фамилия мое Огородников...

— Ну, ладно, товарищ Огородников, до завтра!..

Они разошлись в разные стороны, и скоро Огородников добрался по хмурым улицам до своей избы. И опять, как недавно, стукнул он в дверь, и опять за дверью всплеснулись детские голоса. И опять в выстывшей избе обступили его ребятишки, обрадованные, плачущие, упрекающие.

— Застыли? — ласково спросил он их. — Голодные, а я, беда какая, хлебца-то вам не прихватил!

Девочка, размазывая слезы по щекам, торопливо поведала:

— Хлебца нам тетенька дала...

Огородников удивился.

— Это какая же тетенька?

— А тутошняя... — объяснил мальчик. — Пришла, печку затопила... А мы голодные! А она нам по куску, по большущему...

— По вот тако-ому! — восхищенно развела руками девочка, и глаза ее засияли радостно, и слезы сразу высохли на них.

— Тутошняя? — стал соображать Огородников. — Какая же это такая?

Мальчик поднял головку и раздумчиво протянул:

— Она, тять, добрая...