День рождения семьи

«Тик-так, тик-так…» – ходики на стене мерно отстукивали секунды. «Сколько же лет этим часам? – ни с того, ни с сего подумалось Таисии Петровне. – Еще Андрейка был маленьким. Все сторожил, чтобы кукушка не улетела. Теперь она уже и не кукует вовсе, а часы – ходят себе. Время отмеряют, а сами не стареют. Тик-так, тик-так…не уснуть теперь никак…»

Таисия Петровна села на кровати. Ох, уж эти бессонные ночи… О чем только не передумаешь, чего не переберешь в памяти, с кем не поговоришь, тихо, без слов. Сама спрашиваешь, сама отвечаешь. За всех. Бессонное время течет медленно. Мысли то разбегаются в разные стороны, то возвращаются, перебивая друг друга, неожиданно всплывая из самых дальних уголков, чаще всего, восстанавливая в памяти то, о чем хочется забыть вовсе и не вспоминать никогда. Почему бессонные мысли такие навязчивые, такие тягучие, такие прилипчивые?

Таисия Петровна выпила несколько глотков воды из стакана, стоящего на прикроватной тумбочке, и снова легла.

«Тонечка, сестричка моя родная!» – снова подумалось ей.

Как они с сестрой берегли друг друга! И когда остались одни, без родителей. И потом, когда появился Пашка. Тоня тогда ничего никому не сказала, в город уехала. Решила, что помешает молодым. Дом-то маленький. Комнатка да сени. Вот чудная, ей-Богу.

Таисия Петровна вспомнила, как бегала по всему городу, искала ее. Нашла на вокзале – замерзшую, маленькую такую, беззащитную. Как они плакали прямо там, на огромной деревянной лавке, среди снующих пассажиров, чемоданов, тюков, узлов. А Пашка стоял в сторонке и не вмешивался. Ждал, пока наплачутся.

А потом все вместе поехали домой. Хороший он был…

«Пашенька», – прошептала Таисия Петровна и крепко зажмурила глаза. Как-то сами собой появились слезы. Они скатывались по изъеденным временем щекам, омывая и наполняя каждую морщинку живительной влагой памяти.

«Чего это я», – Таисия Петровна приподнялась на локте и достала из-под подушки носовой платочек. «Столько лет прошло, о-хо-хо», – она вытерла глаза дрожащими пальцами. Потом аккуратно сложила платок и положила его на прежнее место.

«Ладно, Пашенька, не серчай на меня. Уж больно я тебя любила, – Таисия Петровна медленно опустила голову на подушку и натянула на себя одеяло. – Завтра – наш день. Не забыла я твой наказ. Через всю жизнь пронесла. Детям передала. А помру, так их дело: помнить, или нет. Но… пока я жива… – она закрыла глаза, – пока жива…»

Макар Савич

1

Большие деревянные сани легко и размашисто катились по широкой просеке. Зима в этом году была снежная, пушистая. Нетронутая белизна снега оттеняла черную сухость стволов и игольчатую зелень раскидистых елей. Махровые белые треугольнички, словно пуховые платочки, лежали на красных кистях рябин. Солнце светило оттуда, из-за леса, пронизывая своими лучами все, что было между ним и землей. И лес оживал. Он танцевал. Это был медленный фокстрот. Нет, вальс. Да! Зимний вальс! На белоснежном паркете. Под аккомпанемент яркого, сияющего солнца и свежего ветра строгие высокие сосны и божественно стройные ели, взяв друг друга за хвойные руки, кружили в прозрачной морозной свежести, придумывая все новые и новые па. Лица красавиц – под белой вуалью, плечи присыпаны снежною пудрой, глаза томно прикрыты длинными зелеными ресницами… Необыкновенный искрящийся праздник, отражающийся в каждой снежинке, в каждой льдинке, в каждой частичке этой зимней сказки…

«Что-то Буян прихрамывает. Подковать надо», – тревожно подумал Макар Савич.

Он сидел, полуразвалившись в санях, свободно держа в руках поводья и совершенно не замечая ни солнца, ни бежавшего вдоль дороги леса. Это был мужчина лет сорока. Черная окладистая борода делала его похожим на цыгана. Большой рост и всегда насупленный, из-под широких бровей, взгляд добавлял к его возрасту, как минимум, еще лет пять.

Жил он на своем хуторе одиноко, если не считать рябого Федьки. Как-то в городе помог Федька телегу из ямы вытащить, да так и увязался за ним. Батрак не батрак, а так, помощник в доме.

Хутор Макару Савичу достался от отца. В двадцатые, в разгар всеобщей коллективизации, отца с матерью, как и несколько других семей, объявили «кулаками». Приговор обжалованию не подлежал и означал только одно: выселение. Выселение туда, где все было неизвестно: и место жительства, и возможность возвращения, и, в общем-то, возможность продолжения самой жизни.

Для Макара, активиста местной комсомольской ячейки, такой поворот событий был неожиданным. Сколько раз он в составе специальной бригады ходил на раскулачивание. А тут – собственные родители. Нет, не мог Макар с этим смириться! «Отказываюсь я от них, и точка!» – объявил он всем на комсомольском собрании, и заявление соответствующее написал. Мол, не родители они мне больше, кулаки проклятые! Товарищи его тогда поддержали: «Молодец, Макарка! Мужик! Нечего «кулацкой сволочи» нашу землю топтать!»