День сардины

Когда все вышли, он сосчитал денежки, собранные с этих простаков, и выписал несколько путевых листов. Мне надоело стоять, и я сел. Он кончил писать и сидел, с усмешечкой постукивая тупым концом карандаша по столу.

Наконец он сказал:

— Много о себе думаешь, сынок, а?

— Не люблю, когда из меня дурака делают.

— Тебя как звать-то?

— Артур.

— Так вот, Артур, я тебе сейчас все растолкую. Ты на дядю Джорджа не надейся. И ни на кого не надейся. Да на него и не очень-то можно надеяться, потому что он здесь почти не бывает. Он очень занятой человек, твой дядя Джордж, и во всем зависит от меня. Моя фамилия Спроггет — для тебя я мистер Спроггет.

— Хорошо, мистер Спроггет.

— Вот молодец. А теперь беги к бетономешалке и скажи Джорджу Бзэку, чтобы научил тебя работать лопатой.

— Кому-кому?

— Джорджу Бзэку. И вот еще что, сынок…

— Да?

— Насчет моей рожи ты лучше помалкивай.

Я промолчал. Бросил на него убийственный взгляд и вышел. Жалить, как змея, и виду не показывать — вот мой метод. Но внутри я весь дрожал. Не понравился мне этот старший закоперщик. Вот уж действительно змея.

Джордж Бзэк оказался тем самым длинноносым. Грузовики сваливали щебенку, и он лопатой кидал ее в железный грохот. А я должен был грузить щебенку на конвейер, который подавал ее в бункеры, а оттуда — в бетономешалку. Старик Джордж дал мне лопату и показал, что нужно делать, а потом стоял, глядя, как я орудую, с доброй улыбкой, от которой все лицо у него как-то смялось. Наконец он взял у меня лопату и показал, как ее держать. Я поблагодарил.

Он снова перешел на другую сторону грохота и почесал нос.

— А ты храбрый мальчуган, — сказал он. Лицо его сморщилось в улыбке. — Да, рожа у него и впрямь подгуляла, и ее не снимешь, деваться тут некуда.

Он усердно работал лопатой и каждые минут десять разражался трескучим, как пулеметная очередь, смехом. Но почти до девяти часов он не сказал больше ни слова.

— Завари-ка чайку, малыш, — сказал он наконец. — Чайник в сарае.

Я положил лопату, но от этого мне не полегчало. Правую руку мне как будто взрезали. Она вся болела.

— Ничего, научишься, тогда лопата сама работать будет, — сказал он. — И Спроггета обманывать тоже научишься. Дрянной он человек.

Во мне было без малого шесть футов росту да весу около ста семидесяти фунтов.

— Я могу за себя постоять, — сказал я.

— Ну, это уже скучно, — сказал он и снова взялся за лопату. Я заварил чай, рабочие обступили меня. И тут-то появился дядя Джордж. Подошел. Оглядел всех, а меня словно не заметил, потом сказал Спроггету:

— Ну как?

— Все в порядке, Джордж, — сказал букмекер. — Новенький опоздал, больше ничего.

Он только проворчал что-то себе под нос.

— Надо осмотреть крепления, — сказал он, и оба ушли.

Кажется, тогда только я по-настоящему понял, что он за человек. Он не взглянул на меня, не сказал ни слова, всем своим видом показывая, что я дерьмо или еще что похуже. Представьте себе, как я стоял там со здоровенным чайником в руке, оскалившись, сверкая глазами. Кто-то сказал:

— Выпьем, что ли, чайку, Ковбой?

Чайник был большой, тяжелый и горячий. Старик Джордж сразу понял, что у меня на уме.

— Налей-ка мне, сынок, — сказал он, протягивая кружку. Я взглянул на него. Он покачал головой. Так что чайник остался у меня в руке и не пришлось вызывать скорую помощь. Было девять часов, всего два часа прошло, но, братцы, мне они показались долгими, как два года.

IV

1

А потом смены уже не так тянулись и стали спокойней. Я раз сказал про это Жильцу, а он говорит:

— Каждый день какая-то частица в тебе умирает, и от этого ты все меньше чувствуешь.

По мне, это слишком мудрено, но, может, тут что-то есть. Крошечные лампочки мерцают, потом гаснут. Коптишь небо без пользы, а эти самые частицы в тебе умирают и умирают. В общем получаешь мало, а отдаешь еще меньше.

Вот и работа тоже — от нее не только руки устают. Если будешь все принимать близко к сердцу, свихнуться можно. Надо ожесточить себя. Но вот обида — тогда времени не замечаешь. Неделя мелькает за неделей, будто карты, когда колоду тасуют. Иногда хочется крикнуть:

— Да остановитесь же, гады!

Но что толку.

Может, вы надо мной смеяться станете, но в первый день мне было тяжко, будто горы пришлось ворочать. Казалось, этот день никогда не кончится. Незачем было меня и к ядру приковывать: лопата вполне его заменяла. И все же не лопата главное. Главное — солнце, прекрасное солнце, а оно палило нещадно, и я знал, что оно будет палить весь этот долгий пропащий день. Но все-таки и солнце было здесь ни при чем. Просто я был закован в цепи, закован на всю жизнь.

Вот когда я понял тех, кто, вроде Спроггета или дяди Джорджа, продает душу, чтобы только иметь возможность ошиваться без дела. Они тоже были закованы, но могли хоть прикидываться свободными. А другие вкалывали до посинения пупка, чтобы выкроить хоть минутку на перекур. Все, кроме старика Джорджа. Этот человек с лопатой был настоящее чудо. Он просто расхаживал с этой лопатой, будто по бульвару гулял. Никогда не ворчал и не надрывался. Просто ходил с лопатой, и лопата работала сама собой, словно в черенке у нее был моторчик.