День сардины

Он был похож на матросов из «Шкипера» или «Скитальца»[10], которые за пять, а то и десять лет ничуть не старятся, но только он не старился в работе. К ходу времени он оставался равнодушным, старости не боялся и надеялся умереть легко и быстро. А я вот считал и до сих пор считаю каждую уходящую минуту. У меня есть часы, но они мне ни к чему, потому что я, не глядя, всегда знаю, который час. Время сочится, как вода сквозь щелку, или каплет будто по ночам из крана; я всегда его ощущаю, и это приводит меня в отчаянье.

А жизнь моя шла своим чередом. Вышло так, что первый, кого я увидел на фабрике, был Мик Келли. Он встретил меня дружелюбно, как ни в чем не бывало, и сразу объяснил почему:

— Если б не ты, гореть бы мне мильон лет в аду, — сказал он. Точь-в-точь таким же тоном, как говорят: «Если бы не ты, опоздать бы мне на автобус».

— Как это?

— Я убил бы гада.

— Брось.

— Нет, серьезно, — сказал он коротко. — Я знал, что он собирается меня избить, он всем про это трепался, а когда увидал его, случилась смешная штука… — Я ждал, а он сморщил свою козлиную морду. — Мы с ним местами поменялись, — сказал он. — Я тогда не хотел драку затевать, боялся, что наш священник рассердится, а потом — вот чудеса — я очутился в его шкуре. — Теперь уж я поморщился. — Ей-богу, — сказал он. — Я был уже не я, а он, и он же меня дубасил.

— Выходит, по-твоему, ты дубасил сам себя!

— Это бред, конечно, но именно так и было, — сказал он.

— Говоришь, вы местами поменялись?

— Вроде того, и все же я при этом оставался собой. Понимаешь? — Я ничего не мог понять. Он взмахнул кулаком. — Всякий раз, как я его бил по чем попало, не только кулаку больно было, но и то место болело, по которому я его бил. И мне это было приятно: ведь бил-то он, значит мне не о чем было беспокоиться. С ума сойти можно, но тут, благодарение мадонне, подоспел ты и прекратил это. Дьявол вселился в меня, и я убил бы его, верь моему слову.

Я смотрел на него с удивлением. Он утверждал, будто оказался сразу в двух телах, а с виду ничего не было заметно; и этот человек, с которым произошло такое чудо, будет все так же работать на фабрике, а когда-нибудь пошлет своего старика ко всем чертям и женится. Не знаю почему, но мне было обидно.

С дядей Джорджем мне так и не довелось больше потолковать. Видел я его довольно часто, иногда с тетей Мэри, иногда одного, он всегда шел, задрав нос, но вид у него был такой, будто он наложил полные штаны.

Изредка его имя мелькало в газетах, и моя старуха говорила:

— Когда-нибудь он большим человеком станет.

Но он не стал большим человеком и не станет никогда. Убеждать мою старуху было бесполезно, но если б это можно было, я сказал бы ей, что он, бедняга, и теперь сидит в тюрьме, приговорен пожизненно. И что хуже всего — сидит в одиночке.

Зато я встретился со стариком Джорджем Бзэком. В то время я уже целый век работал на сардинной фабрике, и мы давно уже поставили ванну, и история с Милдред тоже давно кончилась, и много времени прошло с той субботы, когда я ходил к бывшему дому Стеллы и увидел там объявление: «Дом продается». Собственно говоря, кончилась и та полоса моей жизни, о которой я рассказываю. Я снова взялся за чтение. Читал стихи Уитмена. Иногда попадался стих, который начинается со слов: «Из колыбели, вечно баюкавшей…» — и мне становилось грустно. Я был растревожен, места себе не находил, и меня раздражала тихая, довольная жизнь моей старухи и Гарри, которые наглядеться друг на друга не могли и только это и делали, когда им казалось, что я не вижу. А я страдал, потому что у меня самого ничего не было, и в таких случаях лучше всего для успокоения прошвырнуться по улице. Один раз я забрел в Элсвик, где жил бедняга Джордж. Я вышел на одну из тех длинных улиц, что ведут к Скотсвуд-роуд, — подъезды там всегда открыты настежь и лестницы голые, а там, где дом начал уже разрушаться, видны куски шифера.

Я услышал гудки пароходов и стал думать о Темзе, Хамбере, Гудуине, Копенгагене, Гамбурге, Бискайском заливе, Нью-Йорке, Новом Орлеане, мысе Горн. Я дошел уже почти до самой реки и только тогда понял, что невольно иду на зов гудков. Когда я вспоминал все эти манящие названия и сравнивал их с тем, что меня окружало, мне становилось тошно: грязная мостовая, всюду песок, туман, занесенный с моря, за восемь или девять миль, с примесью серы и пепла, — хуже, чем в аду; запущенные сады, земля затвердевшая, как асфальт; покосившиеся стены; грязные занавески, сквозь которые просвечивают лампы без абажуров, и всюду, как крысы ночью, шныряют чумазые дети.