Деньги

Прибыль огромна даже с учетом того, что снижение курса американской валюты остается относительно слабым. В тот день, когда в банке Цюриха я открыл счет на сто один миллион долларов, одна унция золота официально стоила тридцать восемь долларов девяносто центов. Три месяца спустя, день в день, она оценивается в сорок два доллара шестьдесят центов. Незначительная разница? Судите сами. В итоге прибыль, полученная Хаком (я получу удовольствие от проверки банковских счетов, но они, разумеется, будут точными), будет составлять сорок семь миллионов долларов, из которых, как было оговорено, я вычитаю причитающиеся мне два с половиной миллиона как вознаграждение умеющему хранить тайну посреднику, независимо от размера комиссии банка. Вместе с миллионом долларов, который я поставил на кон и который возвращается ко мне с довеском в четыреста семьдесят пять тысяч пятьсот семьдесят восемь долларов, мой капитал по состоянию на двенадцатое сентября составляет чуть более четырех миллионов долларов.

Я ожидал от себя взрыва эмоций. Но ничего подобного не произошло. Я остаюсь спокойным и почти равнодушным. Я по-прежнему один в доме в Шани, предаюсь размышлениям и прихожу к выводу, что пришло время действовать.

Прежде всего следует закончить с Ландо, что не займет много времени, а затем браться за других.

Звоню Турку:

— Ты мной доволен?

— Франц, я тебя люблю.

— Отвали, грязный педик.

— Один момент, у меня для тебя сюрприз…

Тишина. Затем голос Уте:

— Привет, Фрэнки, мой дорогой.

— Что ты делаешь в Хэмпстеде с этой темной личностью?

— Большая любовь, приятель.

— С Турком?

— С темной личностью. Ты ревнуешь?

Я расхохотался. Мне стало смешно, когда я представил себе их вместе.

— Никоим образом. А что с эскадроном голых танцовщиц?

— Чем больше дури, тем больше смеха, — отвечает Уте. — Главное, что маневрами командую я. И отдаю приказы.

— Позови мне хозяина гарема. Я тебя целую.

Турок снова берет трубку, он смеется. Я никогда не смогу по-настоящему его ненавидеть.

— Удивлен, да?

— Остолбенел от изумления. Давай поговорим серьезно. Можем?

— Можем.

— Мне нужен выход на серьезных людей в Нассау, на Багамах.

— Еще одно дело?

— Это личное.

Он задумывается, потом отвечает:

— Ты знаешь, это не телефонный разговор. Когда ты туда собираешься?

Быстро прикидываю в уме:

— В конце сентября.

Доносится голос Уте, она что-то говорит, но я не слышу, что именно. В любом случае, если она остается на линии во время нашего разговора с Турком, это потому, что, как она утверждает, «она в самом деле командует маневрами».

Турок:

— Франц, мы будем там с двадцать пятого сентября вместе с датчанкой. Ты не возражаешь?

— Напротив.

— Ты не злишься на Уте?

— Нет. Поцелуй ее за меня. Чао.

Я записываю кассету для Марка, который вот-вот должен вернуться со своего чертова Юкатана. В который раз набираю «двойку» в Шомеликсе, но дядя Катрин отсутствует, поэтому никто не поднимает трубку.

Я лечу в Гонконг.

Хаятта я разыскал в Bull and Bear — английском пабе, где практически все по частям было доставлено морем из Англии. Хаятт еще не успел опьянеть. Он поднимает бокал:

— Маленький Шеф вернулся.

Прозвище, которое я получил в Момбасе.

— Предлагаю пиво, — говорит Хаятт. — «Гиннесс» с настоящим сливочным вкусом из Дублина. Ты надолго вернулся?

— Я не остаюсь. У меня даже есть к тебе предложение: могу уступить бизнес с гаджетами.

— Весь?

— Весь. Ты заменишь меня. Тебе это интересно?

Для него это не так уж плохо. Хотя сегодня компания и не имеет поразительной прибыли первых месяцев, тем не менее, благодаря моим патентам, она остается привлекательной и прибыльной для того, кто предпочитает относительно скромный, но регулярный доход крупному делу, где можно потерять все. Для Хаятта. Кроме того, он никак не может пережить свой первоначальный отказ. Мы ведем разговор полчаса, торгуемся. Он просит у меня сутки на размышления, но я знаю, что на следующий день он согласится выкупить мой бизнес за восемьдесят тысяч долларов.

— Может, по стаканчику? — предлагает Хаятт.

— Пожалуй, нет. Ты не видел в эти дни Чина?

Мне и до этого казалось, что англичанин чем-то озадачен. Но после этого вопроса у меня больше нет никаких сомнений. Тем более что он валяет дурака:

— Какого Чина?

— Ты хорошо знаешь какого. Что происходит?

— Не понимаю.

Он утыкается носом в бокал с темным «Гиннессом». Я не настаиваю, но у меня неприятное предчувствие, что что-то случилось или случится, и это, похоже, напрямую касается меня. Я размениваю купюру на мелкие монеты и начинаю звонить. Найти Чин-и-что-то-там-еще невозможно. Его нигде нет: ни в фабричном бюро, ни дома. Что еще хуже, так это молчание, которое следует сразу после моего вопроса. Мне-таки отвечают, но все же. Нет, мы не знаем, где Чин. Он в отъезде? Совсем нет. Так где? Мы не знаем.