Der Tod und das Mädchen

Дай кубок мне. Отдай его. – Каким

Бесславием покроюсь я в потомстве,

Пока не знает истины никто!

Нет, если ты мне друг, то ты на время

Поступишься блаженством. Подыши

Еще трудами мира и поведай

Про жизнь мою.

Лозинский талантливо и благородно избежал нескольких опасных мест. Так, он удовлетворительно перевел to the unsatisfied из третьей строки как "неутоленным". По замыслу автора тут должно было бы стоять нечто среднее между "неудовлетворенным" и "жаждущим крови", однако, согласимся, и "неутоленным" – находка. Далее, его вариант пассажа о wounded name ("О друг, какое раненое имя, скрой тайна все, осталось бы по мне…") гениален; благодаря ему и еще нескольким находкам перевод Лозинского, а не Пастернака считается по сей день "официальным" переводом "Гамлета". Но посмотрите, что сделал Лозинский с критически важной строкой: I am more

an antique Roman than a Dane, буквально – "Я больше древний римлянин, чем датчанин", то есть: для меня самоубийство – естественный выход из положения. Лозинский выворачивает ее с точностью до наоборот: "Я римлянин, но датчанин душою". Что должен подумать читатель? И еще. Гамлет вовсе не просит Горацио "поведать правду". Он говорит, как ни странно, сухим юридическим языком. Его "дело" (case) должно быть корректно изложено. Не более того.

Пастернак в случае с римлянином вполне корректен (хотя эстетически перевод не впечатляет): "Я не датчанин – римлянин скорей". Зато он начисто запарывает все прекрасное, что вложил в этот отрывок Шекспир. Лозинский тоже не всегда порождает адекватную красоту – но он хотя бы соотносится с находками оригинала.

Великолепное противопоставление жизни и смерти

Horatio, I am dead;

Thou livest;

("я умер – ты жив") Пастернак превращает в бессмысленное, даже смешное

…все кончено, Гораций,

Ты жив.

Уже упомянутых unsatisfied

он столь же бессмысленно превращает в "непосвященных". Прекрасные слова Горацио о яде: Here's yet some liquor left ("Здесь осталось еще немного ликера [алкогольного напитка]"), Пастернак выхолащивает: "Здесь яд остался". Что вовсе непростительно для прославленного классика, одну из вершин мировой лирики (a wounded name)

O good Horatio, what a wounded name,

Things standing thus unknown, shall live behind me!

превосходно проинтерпретированную Лозинским, Пастернак бесталанно и грубо убивает:

Бесславием покроюсь я в потомстве,

Пока не знает истины никто!

Что бы это могло значить?

Наконец, прекрасную, имеющую классические корни строку о жизни как болезненном дыхании (And in this harsh world draw thy breath in pain

) Пастернак уничтожает:

Подыши

Еще трудами мира…

Жуть.

Я предлагаю за компанию с прочими свой нехитрый перевод этого отрывка:

Hamlet

Horatio, I am dead; Горацио, я умер;

Thou livest; report me and my cause aright Ты жив; представишь тяжбу обо мне

To the unsatisfied. Всем беспокойным.

Horatio

Never believe it: Сам тому не веришь.

I am more an antique Roman than a Dane: Я больше римский стоик, чем жуир,

Here's yet some liquor left. Да и ликер остался!

Hamlet

As thou'rt a man, Как мужчина,

Give me the cup: let go; by heaven, I'll have't. Подай мне кубок; черт; он будет мой.

O good Horatio, what a wounded name, О милый, что за раненое имя

Things standing thus unknown, shall live behind me! В неведенье переживет меня!

If thou didst ever hold me in thy heart Нет, если я в твоем остался сердце,

Absent thee from felicity awhile, Поступишься блаженством ненадолго,

And in this harsh world draw thy breath in pain, И, больно дуя в этот горький мир,

To tell my story. Расскажешь обо мне.

Любопытное, даже центральное для нас дело: явный гетеросексуал (и, как Павезе, женоненавистник) Гамлет по ходу дела открыто признается, что, в отличие от Горацио, он не вполне мужчина. Мужчина (в отличие от юноши) способен ненадолго отказаться от яда и отдать его товарищу. Принц тяжко болен ("абсурдным пороком"); вместо того, чтобы взять в свои руки власть над Данией, он подает голос за другого. Слишком похоже на Павезе, чтобы быть правдой! Вероятно, впрочем, что и Горацио не обладает "истинно нордическим характером". Слишком легко, с полуслова, понимает он Гамлета, слишком радостно ему присоединиться к умирающему другу. Если, как полагает Гамлет, и для Горацио смерть – блаженство, они составляют идеальную, но не слишком приятную пару. Тем не менее, Гамлет, пресыщенный совершенным им в последнем акте, останавливает Горацио, собирающегося выпить яд. Он требует всю отраву себе. Точно так же Джульетта в финальной сцене своей трагедии сетует, что Ромео не оставил ей яда – выпил его целиком. Немудрено. Зараженные "абсурдным пороком" почти наверняка эгоисты.