Деревенские адвокаты

Приказ тут же был исполнен. Певец придирчиво оглядел кровать, потом обстоятельно прокашлялся, прочистил горло и запел. Тут, конечно, ни голоса, ни слуха. Однако чем–то на песню похоже.

Едва лишь красно солнышко взойдет,

Со спелых яблок так и каплет мед.

Ах, за твои объятья, недотрога,

Готов бежать от черта и от бога,

Баллыбанат, медовая моя!..

Кончилась песня, и он тут же, без остановки запел на другой мотив:

На подушке бы лежать,

А залезли под кровать

Если петь умели бы,

Там бы не сидели бы

И бойкая припевка:

Курбангали, Кашфулла,

Вот такие, брат, дела!

Кашфулла, что правда, то правда, был не из певучих. У Курбангали слух имелся, но он стеснялся своего толстого голоса, тоже не пел.

— Можете вылезать, — милостиво разрешил певец.

Смеха гостям хватило надолго. Однако у второй сочиненной Вралем песни, заметим кстати, век оказался короток. Забылась тут же. Теперь такие стаканы из картона есть: выпил воды да выбросил. Вот и с песенкой получилось так же.

Как уже сказали, председатель хмельного в рот не брал, но выше угощения, коли от души оно, себя не ставил, и в гости хаживал, и в веселых застольях сиживал, однако такого, когда двое–трое от праздности и безделья собирались вместе и заливали за кадык, терпеть не мог. И, покуда он был жив, Нурислам с Курбангали, коли случалось им в кои веки в глубокой тайне и с оглядкой распить бутылку, старались потом неделю не попадаться ему на глаза. Казалось, строгий, пристальный взгляд ровесника за версту видит их греховность. Даже когда Кашфулла оставил мир, предприятия эти чаще не стали, однако совершались теперь как–то уже вольней и без оглядки. Баллыбанат или Серебряночка, хоть и ворча, но собирали закуску, наливали чаю. «Ну этих гуляк, до старости дожили, а все непутевые. Совсем без Кашфуллы распустились», — вздыхали женщины (теперь уже старушки). Но на дыбы не вставали, в душе, кажется, были довольны. Греха нет, старички их скандала не поднимали, себя не позорили, хоть и выпьют, но достоинство при них. Нурислама, который с войны пришел с орденом Славы на гимнастерке, на каждом собрании как ветерана сажают на почетное место, школьники его рассказы на белую бумагу записывают. Чего же Баллыбанат желать еще? И Кумешбике, жизнь прожив с той досадной мыслью, что золота на свете гораздо меньше, чем серебра, тоже свыклась. В молодости, когда еще сердце трепетней было, то Нажип с Носом, бывало, перед глазами встанет, то Сайфетдин Кистень в мечтах промелькнет, теперь же, образумясь, она все ближе клонилась к мужу. «Мы с Кур–бангали что кадушка с крышкой. Кажись, повезло мне с мужем», — простодушно хвалилась она. А когда старик ее ушел в могилу, порою даже немного душу грызло — за тот грех, что случился в трепетные те времена из–за Нажипа с Носом и Сайфетдина Кистеня в жарких ее помыслах. Хотя, грызи — не грызи, теперь смысла нет. Нажипа еще давно покалечил племенной бык, так и не оправился он, отошел, Сайфетдин, краса мужского племени, не вернулся с войны…

Минуло полгода со смерти Кашфуллы. Падал крупный, колечками, как совиные перья, снег. В дом к Нурисламу пришел Курбангали. Глуховатый, подслеповатый Враль вошедшего в дверь ровесника заметил не сразу.

Про эти беды–недуги, какие дарит старость, есть у Нурислама притча. Как положено притче, она с иносказанием. Враль частенько рассказывает ее молодым. И намек, конечно, нацелен на себя самого.

…Мол, пришла к одному старику Смерть (за тем, за чем она ко всем приходит), встала перед ним и говорит:

— Ну, пошли!

— А ты кто?

— Смерть твоя. Пошли…

— Как, сразу? Могла бы предупредить, — слегка растерялся старик.

— Почему не предупредила? Предупреждала. Три раза даже.

— Когда?

— Сначала зубы тебе повыдергала. Было?

— Было.

— Потом уши тебе законопатила. Было?

— Было.

— А недавно на каждый глаз по бельму посадила. Было?

— Было. Понял…

«Я тоже три предупреждения получил, скоро и вызов придет, — поясняет Нурислам. — Кашфулла на год меня старше, а без всякого предупреждения, разом отправился…»

Курбангали, расспросив о житье–бытье, прошел к столу и сел.

— Душа не на месте, — сказал гость, — сейчас мимо сельсовета шел… стоит как сирота…

О председателе много говорить они не привыкли. Тот и сам говорунов не любил.

— Сними овчинку, ровесник, — сказал Нурислам. — У Баллыбанат уже казан кипит.

— Здравствуй, деверек, — вытирая руки о передник, из–за занавески вышла Баллыбанат. — Как подружка моя, цела–здорова?

— Как есть целиком, ни на золотник не убавилась.

— И пусть не убавляется.

В прежние годы у этих двоих было о чем поговорить. А теперь — словно бы Кашфулла завещал им лишнего не судачить. С прошлого лета как–то и слов поубавилось.

— Если какие намерения есть, Нурислам, не мешкай. Нынче темнеет быстро, могут и лавку закрыть, — откровенно намекнул Курбангали.

— Может, Баллыбанат, ты слетаешь?

— И–и, старик, не пристало бабушке за водкой бегать. Ступай уж сам. Ту бутылку захвати, что с прошлого раза осталась. В чулане на подоконнике стоит.