Деревенский торгаш

Из труб клубами валил дым, разнося по селу жирный запах варившихся щей или приготовляемого студня. То на том, то на другом дворе раздавался жалобный предсмертный крик закалываемого поросенка или курицы или тревожное га-а-га-а-га избегавшего поимки гуся. Около изб на шестах, продернутых между плетней и заборов, проветривались нарядные платья и шушуны, вынимаемые из кованых сундуков только в годовые праздники.

Пологий берег речки, протекавшей за селом, тихий и пустынный в другие дни, ожил от кипевшей на нем деятельности; ярко сияли медные самовары, иконы и кресты, вычищенные для праздника квасною гущей с песком; говор и смех чистивших их женщин и девушек, перемывавших вместе с ними и деревянную посуду или тут же на реке потрошивших свежую рыбу и только что заколотую птицу для праздничных пирогов, визг и плескание детей, бродивших в воде с засученными на груди рубахами, хлопанье вальков по намоченному белью, покрываемое порою резким стуком плотничных топоров, свистом пилы или криками плотников: "Ну-ну, наваливай, при-и, при… при-и, при!", устраивавших наскоро Иордан[2] по найму от церкви.

Местами по берегу высоко поднимавшиеся столбы черного дыма от костров, на которых опаливали только что освежеванных свиней, придавали всей этой картине оригинальный колорит, полный какого-то девственного юмора. Из узеньких, ничем не прикрытых окон бань, кучками разбросанных по берегу вдали от жилых строений, поминутно слышалось: "Тя-а-а-тя-тя… о-о-о… га-га-га… Пожги его, пожги!.." — и другие крики парильщиков, раздававшиеся под хвощ свежих березовых веников. Не стесняясь нескромных взглядов, и старушки и молодые женщины, едва прикрывшись, перебегали из бань через улицу, а мужья их прямо из бань бросались в холодные речные струи, ныряя и перекидываясь острым словцом с работавшими на берегу молодыми девушками.

На паперти старинной каменной церкви, стоявшей на окраине села среди зеленеющей площади, трапезник с засученными выше локтя рукавами у рубахи также чистил тряпицей с мелко натертым кирпичом иконы в старинных серебряных ризах, подсвечники и кадильницы, сложенные в кучу около корыта с квасною гущею, какой он обливал их перед чисткой, а причетник, молодой еще человек, в ситцевом халате, в сапожных опорках, надетых на босую ногу, выхлопывал от пыли рясы, епитрахили и покровы с аналоев[3]. Неподалеку от церкви, в пустом амбаре, примыкавшем к дому дьякона, происходила спевка четырех крестьянских мальчиков под наблюдением самого дьякона, отбивавшего такт книгой взамен камертона о дно опрокинутого полубочья и басом вторившего им: "Бла-а-ажи-и-ити-итя-а, богго-о-рррро-дице-е-е!.."

Ни один человек не оставался в этот день в селе Локтях без занятия, и дети вместо игр то провеивали на задних дворах крупу для праздничной каши, то выхлопывали от пыли холщовые половики и настилали на вымытые полы свежую провеянную солому. По улице, по направлению от церкви к устраиваемому Иордану, взвилась густая пыль от сметаемого с нее навоза под наблюдением сельского сотского. Даже ветхий старик поскотник, сидя около своей землянки, ковырял заостренным гвоздем прорванный бродень, стягивал прореху в нем тонкой бечевкой, желая показаться в годовой праздник не босиком, как в обычные дни.

Не напрасно сидел Прохор Игнатьич: к его прилавку, едва открылся он, подходили один за другим и покупатели и продавцы; с неизменной улыбочкой он выхвалял одним свой товар и принимал от других под залог или вместо денег приносимую ими живность и вещи. С каждым он находил о чем поговорить, а если пришедший был проще других, то не отказывал себе в удовольствии и подшутить над простотою его.

— Отдавай мед-то по три за пуд, а? — уговаривал он пожилого крестьянина в ситцевой, густо пропотевшей на спине рубахе, стоявшего у прилавка.

— Божий ты человек, ведь мед-то в семь рублев пуд, суди-ко, — ответил он болезненно-ноющим голосом. — Проезжающий ноне сказывал: береги, говорит, в цене мед-то!

— Ну, коли в цене, то мне не надоть!..

— Прохор Игнатьич… и ей-богу… мне бы всего три рублика, сделл… милость, по гроб-б!..

— Отдавай мед — ссужу.

— Убытошно, родимый… положь хоша по шести-то?

— Убытошно-то, убытошно — это чего говорить, да и деньги-то ноне на полу не валяются! — ответил Прохор Игнатьич тоном, в котором звучно задребезжала нота: "Убыточно, а все-таки от нужды отдашь!"

Понял эту ноту и мужичок и молча почесал затылок.

— А-ах, убыток! — произнес он после минутного раздумья. — Положь хоша по пяти-то с полтиной, а? — робко спросил он, глядя на него заискивающим расположения взглядом, какой невольно свойствен бедняку, поставленному в безвыходную зависимость от богатого и сильного человека.

— Есть ли шляпы-то? — спросил в это время, подходя к прилавку и здороваясь с Прохором Игнатьичем, крестьянин средних лет, с добродушно-наивным выражением в плоском лице, обрамленном рыжею бородою. — Купил нонись в городе, да прорвалась, братец, а праздник!..

Прохор Игнатьич молча сдернул с полки и подал ему три поярковых шляпы.