Деревянная грамота

Повернулся и пошел прочь, даже не обернувшись, как будто ему было безразлично — идет за ним парень или рухнул в снег да и корчится от боли.

Данила, разумеется, побрел следом.

Черно было у него на душе, уж так черно, что чернее некуда. Вроде не больно побили — да насмешка острее ножа и крепче кулака оказалась. Насмешка, издевка, пьяное злобное реготанье!

И при том — полная невозможность ответить хоть чем-то!

Данилина гордость была сейчас — как палец, который сдуру занозили и он стал нарывать, горячо в нем и кровь так отчетливо бьется — дерг, дерг!

Гордость же у него была такая, от которой ослепнуть недолго. Если бы сейчас Семейка, обернувшись, сказал что-то обидное — Данила развернулся бы да и зашагал прочь! Не стал бы разбирать, чужой или свой над ним смеется. Куда бы он пришагал — это уж дело десятое. Но не на Аргамачьи конюшни! Туда бы для него навек дорога была закрыта! Для побитого да высмеянного…

Не то чтобы Семейка решил щадить норовистого воспитанничка — а просто его самого никто после драки не тискал в объятиях и не поливал слезами, вот он и знал, что это делать незачем. И вообще ничего проделывать не надо. Слышен сзади скрип снега — стало быть, тащится убогий, не отстает. Ноги, выходит, целы. А если что ему повредили — на конюшнях разденется, себя ощупает и сам разберется.

И то — для человека, который уж год служившего на конюшнях, ездившего гонцом по тайным поручениям и много всяких приказаний выполнившего, дюжина тумаков — не повод сопли разводить.

Вот так и дошли они до конюшен без ехидных словечек и без нравоучений. Там Семейка, ни слова не говоря, сразу за дело взялся, еще с утра собирался коням гривы ровнять. Данила же пошел к деду Акишеву — тот всем дневные уроки давал.

Ему хотелось заняться делом — хоть воду в водогрейный очаг таскать, что ли! Но только молчать при этом.

Дед, видя, что парень малость не в себе, велел обождать малость — он сводил счеты. Плохо зная грамоте, он пользовался не бумагой с пером, а по-стародавнему — бирками, называя их, как многие москвичи, «носами». Как-то он объяснил Даниле это название — мол, за поясом носить удобно. Сейчас дед разложил на перевернутой кадке с дюжину непарных бирок, длинных и коротких, которая — в пядень, которая — в поларшина. Только он и понимал, что означают зарубки. Время от времени он нарезал тайные знаки на новенькой, еще не расщепленной надвое, бирке, а старую ломал и кидал в угол — пригодится на растопку. Дед как задворный конюх счетом выдавал корм и подстилку для лошадей, солому для жгутов и прочих надобностей, и очень боялся, что в его хозяйстве будет непорядок.

Данила молча ждал, пока эта возня окончится.

— Что это там молодцы галдят? — вдруг насторожился дед Акишев.

Данила прислушался — и точно — все гуще и мощнее делался Тимофеев голос, все резче — Желваков.

— Уж не стряслось ли чего? — и дед поспешил по проходу меж стойлами к шорной, где обычно происходили все совещания между конюхами. Данила следом.

На узком столе было выложено новое Тимофеево рукоделье: ящичек небольшой, но еще не готовый полностью, а скорее его основа. Некоторые стенки лежали рядом, и при них — соответствующие по величине кусочки слюды.

Над этим-то хозяйством и шел спор.

Увидев деда, конюхи замолчали.

— Что-то ты сотворил, Тимоша? — как ни в чем не бывало спросил дед.

Но ответил Желвак.

— Новую потеху для государя!

То, что государь Алексей Михайлович любит диковины, все на Москве знали и всякую нелепицу норовили к нему притащить — авось да и отвалит на радостях полтину. А коли кому из придворного люда посчастливится вывезти из своей деревеньки мужика, что в зубах бревно поднимает, либо слепую девку, что шить обучена, так тот уж долгое время останется у государя на виду. А это много значит!

— А что за потеха?

— А вещица полезная, — отвечал Тимофей. — При нашей-то службе особенно!

— Ночью он додумался, как к печатному двору ездили. Замерз! Есть ему захотелось! — встрял Богдаш. — Вот с утра и ковыряется!

— Да не шуми ты, свет, — тихонько сказал Семейка. — Пусть сам объясняет.

— А что объяснять! Я вот когда окошко свое первое слюдяное делал, то думал — чем слюда лучше бычьего пузыря? Она и дороже, и возни с ней много. Разве что тепло лучше держит? Пошел с умным человеком посоветовался точно! Ну, я запомнил. А ночью вдруг подумалось — ежели бы из слюды сулейку изи баклажку изготовить — то и горячее питье с собой в мороз носить можно.

— Не получится, Тимоша. Слюду можно выгнуть, но немного, — возразил дед Акишев.

— Так я и не пробовал! Делать-то в дозоре нечего — я и думал. Можно ведь ящик изготовить по размеру баклажки и слюдой выстелить, чтобы она туда впритык помещалась! И тогда тепло в ней сохранится!

— И сколько же с таким ящиком возни? — дед почему-то, как и Богдаш, оказался противником нововведения.

— Зато в дозоре горяченьким побалуемся!