Деревянная грамота

— Это называется — скрут. Скрутить можно голову, плечи, живот. Куда тебя бьют — то и скручивай. А сейчас я тебя буду бить! Я — бить, ты скручиваться! — Богдаш криво усмехнулся. — Сперва шутя буду бить, потом во весь мах. Не увернешься — пеняй на себя.

Данила кивнул. Шея еще болела от мгновенного и жесткого объятия Желвака. Но он встал, как велено — плечи опущены, кулаки — к груди, и тело вроде должно свободно поворачиваться…

— Кон! — выкрикнул Богдаш. И тут же ударил.

Удар был какой-то крученый. Данила зазевался и прпустил его. Кулак врезался в грудь, дыхание захватило!

— Х-хы!.. — само вылетело из глотки, после чего Данила невольно шагнул назад и пошатнулся.

— Жив? — спросил Богдан. — Или родимец разбил? Стой, не качайся!

— Х-хы… — вторично выдохнул, хотя воздуха в груди вроде не оставалось, Данила. А вдохнуть уже не мог.

— Ага! Буздыгана не видывал! — с непонятным удовлетворением заметил Богдаш. — Так вот он тебе — буздыган! Что, полюбился? Скоро сам так бить будешь! Ну, становись! Ну?!.

Данила кое-как управился с непослушной глоткой. И снова встал, как велено.

Следующий подкрученный удар он уже встретил не грудью, а плечом. Успел сделать этот самый скрут, хоть и в последнюю долю мига. Богдаш бил от души — плечо онемело.

Еще несколько ударов и вовсе научили Данилу, как можно ловко поворачиваться, и он возгордился было своим мастерством, но тут Богдаш заорал:

— Чего руки повесил? А коли не в грудь — коли по харе вмажу? Зубы-то по снегу собирать будешь! Кулаки к груди! Обороняйся!

Следующий за тем удар действительно был нацелен в лицо.

Не дав Даниле после скрута передыха, Богдаш ударил левой, от чего и правое плечо неопытного бойца пришло во временную негодность.

— Что? Нечем бить? А ты поспевай! Уворачивайся!

И жесткие кулаки все сильнее, все весомее доставали Данилу — иной вскользь, а иной — и всей вложенной в него силищей.

Парень, теряя всякое соображение, поскользнулся…

— Аль ты сдурел, Богдашка?!. - раздался гневный голос деда Акишева.

Богдаш и еле устоявший на ногах Данила разом повернулись.

Очевидно, Семейка предупредил деда, что Желвак затеял неладное. Дед взял с собой и Тимофея, и Гришку с Никишкой Анофриевых, здоровенных мужиков, которые слушались его, как родного отца никто слушаться не стал бы.

— Ступай сюда, Данила! — срывающимся, уже совсем старческим голосом велел дед Акишев. — Стань здесь!

— Остынь, Богдаш, — обратился к бешеному от боя товарищу Тимофей. — Не то я тебе буйную голову-то остужу…

— Ишь, сцепились! — проворчал Никишка Анофриев. — Ты, Желвак, против меня выйди!

Богдаш стоял, повесив голову. Вдруг он вздернул подбородок — да так, что конюхи едва не шарахнулись.

— А как еще учить?! — выкрикнул он. — Меня — не так учили?!.

— Пошли, — распорядился дед Акишев.

И повернулся спиной к буйному учителю кулачного боя, и повел конюхов прочь. Данила попытался было остаться…

— Нечего! — Тимофей подтолкнул его. — Пусть постоит да одумается. Озверел вконец! Скоро глотку кому-нибудь перегрызет!

Богдаш нагнулся, схватил горсть снега и прижал ко лбу. Талая вода потекла, пробилась сквозь кудрявую бороду, остудила лицо…

— Нет, — сказал Данила. — Не пойду.

— Ну и дурак, — тихо отвечал Тимофей. — Не видишь, что ли? Ему кровь в башку ударяет, он от боя как зверь делается. Пойдем, Данила. Ты и то сколько продержался…

Данила понял, что имел в виду Тимофей. Озорной хотел сказать — твоя шляхетская гордость не пострадала, мы все с ней, с гордостью, считаемся, а теперь пора и о душе подумать.

— Нет.

Он повернулся и пошел к Желваку.

— Что, мало? — злобно спросил тот. — Могу еще поучить!

— И поучишь.

— Сейчас, что ли?

— А хоть бы и сейчас.

Данила говорил тихо и просто. Но что-то было в его голосе, заставившее Богдаша посмотреть прямо парню в глаза.

Глаза-то были знакомые — темные, глубоко посаженные, под черными бровями. И волосы на них падали, едва не касаясь ресниц, все те же, легкие и пушистые, которые сами вместе держаться не желают. И длинноватый нос, так странно вылепленный, что из-за него всю рожу вкривь повело, был тот же…

Вряд ли в тот миг лицо Данилы выражало что-то особенное. Разве что готовность к дальнейшему жестокому бою. Но Желвак понял то, чего сказано не было, да и незачем мужчинам между собой такими словами меняться.

Данила остался с ним, невзирая на дедов приказ, на строгое мнение Тимофея… Данила признал его право быть таким, каков он, Желвак, есть, и не сказал ни слова упрека…

Богдаш сделал два шага и положил руки парню на грудь. Качнул упрямой своей, непутевой, кудрявой башкой — да и прижался виском к виску. Потом оттолкнул Данилу, развернулся и поспешил прочь.

Данила остался стоять. Он хотел спросить — а как же урок? Будет ли продолжение? Но спрашивать было не у кого — Богдаш уже завернул за угол.

Вечером Семейка привел какую-то древнюю бабку, и она растерла Даниле грудь с плечами — то, что пострадало от урока.

— Ты, старая, на какой отраве свои зелья замешиваешь? — удивлялся Семейка редкостной вони, идущей от заветного горшочка. — Теперь молодца неделю к коням подпускать нельзя — чихать станут, как бы не взбесились!