Деревянное яблоко свободы

– Не только знал, но и был весьма дружен, – сказал он со сдержанным достоинством. – Особенно в последние годы, когда Николай Васильевич вообще сторонился людей, чуждых ему по духу. Он часто жаловался, что вокруг слишком мало людей, с которыми можно поговорить. «Для меня, – бывало говаривал он, – вообще уже никого не осталось. После смерти Пушкина только вы да еще два-три человека».

– А Пушкина вы тоже знали?

– Знавал и Пушкина, – вздохнул он. – Учились вместе в лицее.

– Позвольте, – не понял я. – Как это могло быть? Пушкину сейчас было бы за семьдесят, вам же на вид не более пятидесяти.

– Да, да, – покорно согласился Скурлатский. – Я просто раньше пошел учиться.

«Лет за двадцать до своего рождения», – отметил я про себя.

– А простите, какие же книги вы написали? Мне что-то ничего вашего не попадалось.

– Ничего удивительного, – скромно сказал Скурлатский. – Издавать книги – дело в наше время довольно трудное. Серьезные вещи не пропустит цензура, а писать что-нибудь на потеху нашей праздной публике – дело, извините меня, мало привлекательное.

– Но, однако, некоторые все же ухитряются говорить дельные вещи даже и через цензуру.

– В том-то и дело, что ухитряются. Но так можно и самого себя перехитрить. А если написать что-нибудь в полную силу, так где это напечатаешь? Разве что в «Колоколе», а? – Он вдруг приложил руку к груди, выпучил еще больше глаза и засмеялся громким квакающим смехом.

Перестал он смеяться так же неожиданно, как начал.

– Да, – сказал он серьезно. – Литература – дело ответственное и тяжелое. Приходится иногда говорить нелицеприятные вещи не только власть имущим, но и ближайшим друзьям. С Николаем Некрасовым два года не кланялся. Помните эту историю, когда он посвятил стихи Муравьеву, бывшему в то время председателем следственной комиссии по делу Каракозова? Помните, что он там написал?

«Бокал заздравный поднимая,

Еще раз выпить нам пораЗдоровье миротворца края…Так много ж лет ему… ура!»

Я тогда сказал: «Николай, я тебя понимаю, тебе нужно сохранить журнал, но даже ради такой цели называть палача миротворцем вряд ли стоит». А? Как вы считаете? После этого три года не разговаривали…

– Вы сказали – два, – поправил я его довольно бестактно. Но он ничуть не смутился.

– Я сказал: два года не кланялись. А не разговаривали три. И что вы думаете? Пошло ему на пользу. «Кому на Руси жить хорошо?» читали? Неплохая вещица, очень неплохая. С отдельными срывами, но сделана недурно. Кстати, не встречалась ли вам в «Сыне Отечества» моя статья об этом его сочинении?

– Нет, кажется, не попадалась, – смутился я.

– Жаль. За литературой надо следить. Впрочем, статейка у меня, кажется, случайно с собой… – Он полез в боковой карман и достал аккуратно сложенную, потертую по краям вырезку из газеты. – Да, вот она. С вашего разрешения, я вам кусок зачитаю. Так. Здесь я говорю сперва о рассказах Михаила (я имею в виду Щедрина), а вот дальше… вот оно. «Что же затем касается до стихотворения г. Некрасова „Кому на Руси жить хорошо?“, то мы и продолжение его относим также к лучшим стихотворениям этого поэта, как и начало. Однако местами наш желчный поэт… Чувствуете определение: „желчный поэт“!..наш желчный поэт стал уже пересаливать. Для примера возьмем описание ярмарки деревенской, когда в лавочку с книгами пришли офени. Юмор этой сцены, так сказать, деланый, неестественный, и остроумие тут натянутое. Она заканчивается несбыточным желанием:

Ээ! Эх! придет ли времечко,Когда (приди желанное!..)Дадут понять крестьянину,Что розь портрет портретику,Что книга книге розь?Когда мужик не БлюхераИ не милорда вшивого –

Белинского и ГоголяС базара понесет?

Этого, конечно, я пропустить не смог и говорю: «Смело можно сказать, что такие времена вряд ли когда наступят, и мысль поэта о том, что когда-то наши крестьяне дойдут до того, что станут читать даже Белинского, напоминает собою те бредни, когда русский крестьянин представлялся неразлучным с „Илиадой“ Гомера, читающим ее под ракитовым кустом и увлекающимся красотами этого, бесспорно, великого произведения». А? Каково?

– Очень хорошо, – похвалил я. – Но почему «милорда вшивого», а не глупого?

– А потому, милостивый государь, что в первых изданиях милорд был именно вшивый. А потом, по желанию цензуры он, так сказать, очистился, но поглупел.

Он снова выпучил глаза, перевел их с меня на Веру, с Веры на Лиду, приложил руку к груди и разразился таким громким квакающим смехом, что ребенок, которого женщина проносила на руках мимо нас, испугался и заплакал.

Глава 15