Деревянное море

Джонни Петанглс высокий и толстый. Питается он бургерами и конфетами. За последние лет пятнадцать его внешность нисколько не изменилась. В нашем городке есть люди, считающие его «ученым идиотом» или типа того. Я в этом ничего не понимаю. Единственный его необычный дар, свидетельствующий о том, что умственная отсталость у него отнюдь не пустячная, состоит в умении запоминать десятки рекламных телевизионных роликов, хотя вряд ли за такой талант взяли бы на работу в Белый дом или «Майкрософт». Мать его несколько лет назад умерла, и я с тех пор за ним присматривал. Это не так уж и обременительно, поскольку заботы о нем я разделяю с большинством жителей Крейнс-Вью. Мы его подкармливаем, когда он соглашается принять угощение, даем всякую разовую работенку, чтобы он мог покупать гамбургеры и брать напрокат видеокассеты с Арнольдом Шварценеггером, и вообще опекаем его как можем. И пусть он не ученый-атомщик, но он наш Джонни, и этого достаточно. Я всегда старался быть с ним как можно откровеннее.

– Ты откуда взялся?

– Миссис Дарнелл приготовила мне на завтрак гренки с молоком и яйцами. Очень мило с ее стороны, правда?

– Еще бы. Он плохой человек, Джонни. Его зовут Флоон. Увидишь его где-нибудь в городе – дуй от него во все лопатки.

– Разве ты его не арестуешь? Он ведь держал тебя на мушке.

Джонни любил всякие словечки из кино вроде «держать на мушке». Иногда он, услышав какую-нибудь такую фразочку на видео, добросовестно записывал ее печатными буквами в блокнот, который держал под рукой.

– Может, попозже. Не сейчас.

– О'кей. Хочешь, я за ним послежу? А потом доложу тебе по секрету обо всех его передвижениях.

Я начал было говорить, что, мол, и думать о подобном не смей, но слова замерли у меня на языке. Он ничуть не рисковал. Даже если Флоон его заметит, то за пару минут поймет, что в этих швейцарских часиках не все камушки на месте. Разве можно принимать всерьез толстого дебила, цитирующего рекламные ролики «исудзу»? Флоону ведь неизвестно, что если у Джона засядет что в голове, то никакой кувалдой не выбьешь. Так пусть себе последит за Флооном.

– Только ты должен быть очень осторожным, Джонни. Если он тебя заметит, это может плохо кончиться.

Джонни, который никогда не улыбался, вдруг растянул губы в ухмылке.

– Уж прятаться-то я умею. Всегда прятался от мамы, и она никогда не могла меня найти. А от него и подавно спрячусь. Вот увидишь, держу пари на десять тысяч миллиардов долларов, он меня никогда не заметит.

– Тогда действуй, Джон, но будь осторожен. И смотри не наделай глупостей.

– Я, может, немного и глупый, Фрэнни, но только не насчет прятаться. – Он ушел, все еще продолжая улыбаться.

Столько всего случилось за последние несколько часов, что остается только удивляться, как это я добрался до жилища Джорджа на своих двоих, а не на четырех. Мои мозги были в таком состоянии, словно их пожевали какие-нибудь обкурившиеся мудаки, а потом выплюнули. Оказавшись на улице Джорджа, я прибавил шагу, сам того не заметив. Мне хотелось увидеть моего друга Джорджа Дейлмвуда, хоть кого-то настоящего и надежного, к тому же всего несколько дней назад бывшего важной частью моей жизни, частью, которую я легкомысленно принимал как должное.

Я поднялся по ступеням веранды и нажал кнопку звонка. Никто не отозвался, но в этом не было ничего необычного. Джордж, даже когда находился дома, часто не отвечал на звонки. «Я им нужен,– объяснял он, – но они мне, скорей всего, нет, кто бы они ни были». Он продолжал заниматься своими делами, совершенно игнорируя телефонные трели или трезвон в дверь.

Прежде чем снова нажать на кнопку звонка, я отступил назад и заглянул на крышу. Именно там он восседал в прошлый мой приход, когда мой мир был намного проще, когда в нем всего-то и чудес было, что восстававшие из могил мертвые псы, и никаких тебе версий моего прошлого, настоящего и будущего «я». Одна из этих версий была вскоре застрелена голландским бизнесменом из двадцать первого века.

Сегодня моего друга на крыше не оказалось, но, рассматривая ее, я услыхал кое-что обнадеживающее. Джордж прекрасно играет на гитаре. Он человек такой необычный, что это могло бы и не удивить, но удивляет. Зная его странные и консервативные вкусы, можно было ожидать, что он станет исполнять только классику, но нет. Диапазон его пристрастий – от Моцарта до битлов и гениальных подражаний Майклу Хеджесу[104] или Манитасу де Плата[105]. Он не меньше двух часов в день щиплет струны самой прекрасной гитары, какую мне когда-либо доводилось видеть. Я готов восхищаться этим инструментом из-за одного только его имени – это очень редкая модель под названием «Церковная дверь». Когда я спросил Джорджа о ее цене, он сглотнул, на какое-то время потерял дар речи, а потом пробормотал только: «число пятизначное». Она того стоит. Он так обращается с этой деревянной коробкой, будто занимается с ней любовью, а может, так оно и есть.