Деревянное солнышко

Глаза у Бабкина стали слипаться, но тут внизу завизжала собака — это Лешачиха охаживала ее веником. Бабкин спрыгнул, загородил Жучку:

— За что?

— За надо! — отрезала Настасья Петровна.

— Больно? — жалел Бабкин собачонку. — Вон и Пашку тетка по голове лупит, тоже больно.

— Тетка твоя хуже ведьмы! — сказала хозяйка — Сына родного да по голове!

— А зачем же собаку?

— Это не твоего ума дело, — важно ответила Лешачиха, а потом добавила: — Она  е г о  не любила.

Слово «его» Лешачиха произнесла с особым выражением.

Жучка живо спряталась за Бабкина, поглядывала из-за сапога желтым, понятливым глазом.

Бабкин огляделся. Он увидел большой запущенный двор. Дрова в поленнице позеленели, обросли лишайником. Крыша сарая рассохлась. Обомшелый забор готов был завалиться. Железо покрыто рыжей давней ржавчиной, везде блестит паутина.

— Он все бы в порядок привел, — подняла указательный палец Лешачиха, опять торжественно выделяя слово «он», и решительно сказала: — Пойдем!

По скрипучим ступеням они поднялись в дом. Бабкин давно не бывал в этом доме, но в нем мало что переменилось. Все было привычно: и невысокие потолки, и стены, оклеенные обоями, и запахи. В сенях пахло овчиной, на кухне — теплой русской печкой, в горнице — промытыми полами.

Стол, кресло, старинный шкаф, забитый книгами.

Лешачиха оглянулась.

— Идем! Нечего останавливаться!

Она пропустила Бабкина в небольшую комнатку, глядящую окнами в сад. Включила свет. Это была Женькина обитель, он хорошо знал ее. Все так же висело над кроватью, на ярком ковре, новенькое ружье, которое Бабкину всегда хотелось взять в руки, рассмотреть. На шкафу высился фотоувеличитель, а рядом — баян в футляре. На стене красовались две плохие самописные картины: одна в раме, другая, не домазанная Женькой, просто так приколочена гвоздями к стенке. На столе лежал приемник, по-прежнему, как и год назад, перевернутый вверх дном. Тут же валялись кусачки, мотки проволоки, дорогой фотоаппарат с длинным, как пушка, объективом, паяльная лампа и футбольный мяч.

У Бабкина никогда не было ни баяна, ни ружья. Копил он деньги на гармошку — купила тетка поросенка, пестрого боровка.

Сейчас Бабкин уже без зависти, а лишь с удивлением разглядывал кучу чужого добра, словно видел все это впервые. И впервые ему пришло в голову: а зачем одному человеку все это нужно? Он вспомнил Лешачихиного Женьку, суетливого, вечно спешащего куда-то. Верно, потому и торопился, чтобы успеть разделаться и разобраться со всеми своими ружьями, аппаратами и картинами.

Тихо и строго, будто в музее, Лешачиха произнесла:

— Все осталось, как при нем.

Она посмотрела на Бабкина, как прокурор на преступника, и ее запавшие глаза требовали высшей меры.

— Я пойду, — заскучал Бабкин. — Мне бы на сеновал.

Но суровая хозяйка не отпустила его. Они сидели напротив. Гудел на столе самовар, по-доброму пахло хлебом. Бабкин смотрел на костлявые руки Лешачихи и жалел ее.

— Он у меня добрый, — сказала вдруг Лешачиха. — Он талантливый. А такие никому зла не делают. Это все твоя проклятая тетка виновата. — Она взяла руку Бабкина и, стискивая ее, строго спросила: — Говори! Все говори, что знаешь! Ведь тетка твоя виновата, ведь она?

Бабкин мигом вспомнил разговор с теткой на ферме, покраснел.

— Не знаю, — ответил он, не поднимая глаз.

Лешачиха выпустила его пальцы и вздохнула.

— Знаешь, все ты знаешь, теткин племянник. Не верю тебе. Задаром твоя тетка ничего не сделает...

Они надолго замолчали. Пили чай с баранками. Все по-хорошему, как у давних друзей. Лешачиха печально спросила:

— А помнишь, какой он? Ла-асковый...

— А помнишь, Настасья Петровна, сколько раз ты плакала от него? — тихо ответил Бабкин. — Иль забыла?

Лешачиха как-то сразу съежилась, постарела на глазах.

— Я для него ничего не жалела, — проговорила она и продолжала что-то беззвучно шептать самой себе.

— Пойдем-ка, Настасья Петровна! — Бабкин отвел ее, уложил на диванчик, прикрыл кофтой.

— Врешь ты все, теткин племянник. Он лучше всех.

— Спи, спи, — успокоил ее Бабкин.

Лешачиха повозилась немного и затихла. Звонко щелкали ходики. Бабкин с детства любил этот живой домашний звук. У них в теткином доме в углу стоит целая башня с пудовым маятником, купленная где-то по случаю и за полцены. Когда ночью эти часищи работают, кажется, что ходит домовой — так прогибаются и дрожат половицы.

Бабкину взгрустнулось, и он долго слушал задорный перещелк часов, потом нехотя поднялся. Лешачиха лежала с закрытыми глазами и, видно, спала: лицо ее было спокойно.

Бабкин погасил лампу, направился к двери, но тут хозяйка шевельнулась и ворчливо проговорила:

— Куда это ты собрался, далече ли разбежался?

— На сеновал, Настасья Петровна.

Лешачиха, не открывая глаз и не меняя позы, так же ворчливо продолжала:

— «Сеновал, сеновал»! Чего ты там не видал? Вон тебе кровать, вон подушка — верная подружка. Бери одеяльце ватное — пускай тебе сны приснятся приятные.

Бабкин засмеялся: наконец-то он услышал прежнюю Лешачиху с ее шутками-прибаутками. Он разделся и легко нырнул под одеяло, пахнущее рекой — Лешачиха любила полоскать белье на вольной воде.