Деревня

- Я не письменный, - сказал Аким. - Тебе из навозу, видней.

И пекарь, должно быть, опять смутился: на минуту наступило молчание.

- Это он насчет нашего брата, - заговорил Митрофан. - Я рассказывал как-то, что в Ростове бедный народ, пролетариат то есть, зимой в навозе спасается...

- Выйдет за город, - радостно подхватил Аким, - и в навоз! Зароется, не хуже свиньи, и горя мало.

- Дурак! - отрезал Митрофан. - Чего гогочешь? Застигнет бедность зароешься!

Аким, опустив ложку, сонно посмотрел на него. И снова с внезапной запальчивостью раскрыл свои пустые ястребиные глаза и бешено крикнул:

- А-а! Бедность! По часам захотел работать?

- А как же? - бешено крикнул и Митрофан, раздувая свои дагомейские ноздри и в упор глядя на Акима блестящими глазами. - Двадцать часов за двугривенный?

- А-а! А тебе бы час за целковый? Дюже жаден, пузо твое лопни!

Но ссора столь же быстро и потухла, как разгорелась. Через минуту Митрофан уже спокойно говорил, обжигаясь кулешом:

- Это он-то не жаден! Да он, дьявол слепой, за копейку в алтаре удавится. Верите ли - жену за пятиалтынный продал! Ей-богу, не шучу. Там у нас в Липецке есть такой старичок, Панков прозывается, тоже прежде садовничая, ну, а теперь на покое и очень любит это дело...

- Аким, значит, тоже липецкий? - спросил Кузьма.

- Из деревни Студенки, - равнодушно сказал Аким, точно и не про него шел толк.

- При брате живет, - подтвердил Митрофан. - Землей, двором сообча владеет с ним, но только все-таки вроде как заместо дурачка, и жена от него, конечо, уж сбежала; а отчего сбежала - как раз от этого от самого: сторговался с Нанковым за пятиалтынный, чтоб пустить его, заместо себя, ночью в клеть - и пустил.

Аким молчал, постукивая ложкой по столу и глядя на лампочку. Он уже наелся, утерся и теперь что-то думал.

- Брехать, малый, не пахать, - сказал он наконец. - А хоть бы и пустил: ай она слиняет?

И, прислушиваясь, осклабился, поднял брови, и его суздальское личико стало радостно-грустно, покрылось крупными деревянными морщинами;

- Вот бы из ружья-то его! - сказал он особенно скрипуче и картаво. Так бы и кувыркнулся!

- Это ты про кого же? - спросил Кузьма.

- Да про соловья-то этого...

Кузьма сжал зубы и, подумав, сказал:

- А стерва ты мужик. Зверь.

- Поцелуй меня в ж... теперь, - отозвался Аким. И, икнув, поднялся:

- Ну, что ж даггом огонь-то жечь?

Митрофан стал завертывать цигарку, пекарь - убирать ложки, а он вылез из-за стола, повернулся к лампочке спиной и, поспешно перекрестившись три раза, с размаху поклонился в темный угол шалаша, встряхнул мочальными прямыми волосами и, подняв лицо, зашептал молитву. От него пала на какие-то тесовые ящики и переломилась большая тень. Он опять торопливо перекрестился и опять с размаху поклонился - и Кузьма уже с ненавистью взглянул на него. Вот Аким молится - и попробуй-ка спросить его, верит ли он в бога! Из орбит выскочат его ястребиные глаза! Разве он татарин какой!