Дерево даёт плоды

Корбацкий закрыл глаза, покачал головой. Майор действительно не намеревался играть с «подосланным». Показал юнцу найденные у него при обыске бумаги, шифрованные донесения, список ответственных работников с анкетными данными, подпольные газетки.

— Почему? — прошептал Корбацкий. — Молодой человек, почему?

Юнец встал, на лице его появилась жалкая улыбка. Дрожащим голосом он произнес:

— Я присягал, господа, и сохранил верность присяге. Это все, что я могу ответить.

— Ведь ты работал у нас, помогал проводить собрания, и, кажется, неплохо. Говорят, был смелым и вместе с тем… Неужели ты ничего не понял за это время? Ничего до тебя не дошло?

— Дошло. Я не капиталист и не помещик, а вы моего отца… Покончим с этим.

— Покончим, — согласился майор Посьвята. — Только еще один вопросик: когда ты последний раз виделся с паном Фердинандом?

Юнец пожал плечами, не знал такого. Я описал ему Дыну, и тогда он изумленно уставился на меня:

— Вы его знали?

Этим вопросом он себя выдал. Уходя в сопровождении солдата, тряс головой, словно не мог с чем‑то примириться.

— Ну, Лютак, напугало вас все это, а? На юге еще хуже. Уже тысяч десять убили в Польше, но гражданской войны не будет, гражданской войны не будет!

«Юзеф» бил кулаком по столу, повышая голос почти до крика.

— Не кричите. Когда я должен приступить к работе?

Он шагнул ко мне и, обняв, поцеловал в щеку. Взволнованные и грустные, вышли мы с Ганкой на Рынок, который заполнялся народом и блестел в лучах полуденного солнца. Обедали мы в тот день в ресторане, но Ганка настаивала, чтобы поскорее вернуться домой, и мы недолго побыли в городе, который показал ей незнакомое лицо. Она шла по улицам быстрее, чем нужно, постоянно оглядываясь, косилась на стекла витрин, словно желая проверить, не идет ли кто за нами. Впервые я уловил страх в ее взгляде, почувствовал, как дрожит рука.

— В лесу было лучше, — сказала она дома. — Сегодня я там сидела как дурочка, ничего не понимала. Боялась sa тебя. Пришлось выйти на улицу, что — то сделать, хотя бы забрать эти цветы у стены, чтобы не сидеть сложа руки и не одуреть окончательно.

— Я, пожалуй, на минутку сбегаю в больницу, повидаюсь с Шимоном и Михалом. И с Дыной, если это возможно.

Она неохотно согласилась, и под вечер я поехал на такси в больницу. Однако к раненым, которых на всякий случай охраняла милиция, меня не допустили, только от врачей я узнал, что состояние Шатана тяжелое, а Шимек через несколько дней встанет на ноги, как и «тот третий», Дына. В больнице было еще несколько человек, легко раненных во время стычки с войсками и милицией, но этих я не знал.

На следующий день я вернулся на завод и выступал на митинге по случаю открытия новых отделений в литейном и прокатном цехах, пущенных благодаря нашей поездке. Все ее участники, кроме Юзефовича, который уже уволился, получили орден «Крест Заслуги». На небольшом приеме по этому поводу мы толковали о воскресных беспорядках и Шатане, но никто не высказывал вслух своего отношения к происшедшему, своих взглядов, между тем в конторах и цехах начался жаркий обмен мнениями, по коридорам кружили сплетни — об атаке русских танков, о штурме студенческого общежития, предпринятом сотрудниками органов безопасности, о десятках убитых с обеих сторон. Я пытался успокоить горячие головы, поскольку не любил сплетен и верил, что официальное сообщение должным образом все объяснит, а кроме того, меня задевало, что никто почему‑то не говорит о поездке, не расспрашивает о подробностях, не выражает ни малейшей радости по поводу полученной картошки, словно все это было вполне естественно и понятно, соответствовало нашему образу жизни. Разумеется, на митинге нас хвалили, но оратору не заменить личных, неофициальных высказываний. Я обошел весь завод, все цехи — от упаковочного до кузнечного и литейного, заглянул почти во все отделы к хозяйственникам. Мне улыбались, но о поездке не вспоминали, так что я даже заподозрил, что моя картошка куда‑то запропастилась, не дошла до людей. К счастью — ошибался, ничего не пропало. За время нашего отсутствия снова открыли столовую, с помощью специальных кредитов наладили подсобное хозяйство, закупили живой инвентарь, завезли кокс и уголь, раздобыли деньги.

Несколько дней я работал на заводе, дожидаясь вызова Корбацкого из комитета, и постоянно ловил себя на том, что увлекаюсь разговорами с вспомогательным персоналом, счетоводами, делопроизводителями, снабженцами, точнее, это были не разговоры, а мои монологи о поездке. Болтал, болтал, пока не заметил у слушателей едва скрываемую скуку. Зато после работы мы с Блондином, Козаком и прочей братвой направлялись в пивную и заново рассказывали друг другу всю историю. Домой я возвращался, пропустив несколько рюмок водки, хотя Ганка и просила, чтобы не пил. Мне претило ее испуганное лицо, когда она открывала дверь, причитания, забота о моем здоровье и репутации.

— Мы уславливались иначе, Ганя, иначе, — говорил я. — Впрочем, я не делаю ничего дурного, а мое здоровье — это мое личное дело.