Дерево Серафимы

– Я сегодня весь день свободен, – сказал он, с задумчивым видом изучая содержимое "Шарпа", определяя – чего там в достатке, а чего надо подкупить. – Сейчас сгоняю в супермаркет. Куплю все, что надо для борща. Ты как насчет борща, дядь Жень?

– Нормально. Сигарет еще купи. Вот что – купи блок сразу. И дай мне, наконец, сигарету! Сколько можно тебя упрашивать?

Я с наслаждением закурил свою первую за сегодняшнее утро сигарету и подумал: "А была бы она мне так же приятна, не попей я кофе?".

Егор ушел в супермаркет за ингредиентами обещанного борща, а я переместился в гостиную на диван. Заниматься воспоминаниями, когда тебя постоянно кто-нибудь или что-нибудь отвлекает, пустое дело. И не вспомнишь ничего толком, и раствориться в этих воспоминаниях не сможешь. А вспоминать и не растворяться, это душевная мастурбация.

Дергаешься, гоняешь туда-сюда обрывки мыслей и постоянно помнишь – ты здесь, ты никуда не делся, шкура твоя, потраченная как молью людьми и обстоятельствами, на тебе. Ее не сбросить, как лягушечью кожу. Она – ты сам и есть. Погрузиться же в воспоминания полностью, раствориться в них – значит прожить все заново.

Я взял пульт от телевизора и потыкал по каналам. Тягомотина сплошная. Сериал какой-то, говорят не по-русски, а дублирует молодую кудрявую девушку (по всем признакам – латиноамериканку) явно пожилая тетка с противной визгливостью в голосе. Дальше – блок новостей, повтор. Знаю все уже, ничего нового. Дальше. Опять сериал. Про американских врачей. Что-то не хочется про врачей… Следующий канал. Петросян. Показывают зрительский зал. Все смеются, да как!

Просто ржут. Над чем смеетесь, товарищи? ТНТ – "Дом-2". Вот что вечно. Я умру, а "Дом-2" будет продолжаться. А потом будет "Дом-3".

Так, следующий канал. Снова Петросян?! О господи, он на всех каналах что ли? Раздраженно отбросил от себя пульт и откинулся на подушки.

Чем заняться? Может взять, да и позвонить Борьке Тубарову? А что, это идея! Посидим повспоминаем свои школьные годы. Я уже было взялся за трубку, но вдруг представил себе, какое впечатление я своим видом произведу на круглолицего и румяного, пышущего здоровьем и совершенно не поседевшего к пятидесяти трем годам друга и моя рука зависла над аппаратом. Незачем. Незачем расстраивать Борьку.

Позвоню, но позже. Просто, чтобы знал. Хорошо бы просто позвонить, а у Борьки вдруг – важные дела. И отложим встречу еще на полгода. Или еще лучше – попрошу Егора, пусть позвонит Борису, когда все закончится.

И я подумал еще об одной причине, по которой не хотел видеться с

Борькой. Мне некогда. Даже не так – мне надо вспоминать и вспоминать одному. Это мои воспоминания. Мои и ничьи больше. Пусть Борька будет частью этих воспоминаний, но пусть он не будет их активной частью.

Не хочу, чтобы в мои воспоминания вмешивались чьи-то еще. Я помню то, что помню я, и так, как я это помню. Чужое мнение и чужая трактовка событий мне не нужны.

Я снова взял пульт и снова пробежался по программам. То же самое

– тот же неумолкающий, бессменный и, по-видимому, бессмертный

Петросян, те же бесконечные сериалы и те же свежие старые новости.

Может, почитать что?

Вернулся из магазина Егор. Опять долго разувался.

– Егор, все хотел тебя спросить…

– Что, дядь Жень?

– Ты почему все время эти свои тяжелющие говнодавы носишь? Дороги как память?

– Старые туфли вышли из состояния пригодности для носки в осенне-весенний период, – честно признался Егор, – а на новые я еще не заработал. Вот получу от тебя зарплату за апрель и сразу куплю.

Егорке не легко приходилось жить. Одна мама-пенсионерка. На ее пенсию, да на стипендию студента-сына не пожируешь. Учится Егор и подрабатывает. А ведь молодой парень! Ему и девушку в кафешку сводить хочется, и с приятелями пивка попить. Девушка-то есть у него? Ни разу не спрашивал. Знаю его с детства (с Егорова детства естественно), а вот ни разу не спросил. Да наверняка есть…

– Я тебе премию решил выдать, – сказал я. – Целевую. Конкретно на туфли. Достань-ка из бара мой бумажник.

– Да что, не надо, дядь Жень, – запротестовал Егор. – Подумаешь еще, что я у тебя деньги вымогаю, на жалость давлю. Я к этим берцам привык и что тяжелые они не замечаю. А туфли к лету я со стипухи куплю.

– Так! – грозно сказал я (получилось не очень грозно). – Я твой работодатель и сам решаю – выписать своему работнику премию или зарплату урезать. Неси кошелек.

Егор сначала унес пакеты на кухню, потом принес мне бумажник. Я дал ему двести долларов.

– Щедро! – покачал головой Егор.

– Бери. А за апрель твоя зарплата увеличивается еще на сто долларов. Не спорь! И еще… Подойди-ка снова к бару. – Егор послушно подошел к бару. – Видишь, там пакет лежит? Белый, пухлый такой. Он запечатан. На верхней полке, видишь?

– Этот? – Егор показал мне конверт.

– Да. Там деньги. Три с половиной тысячи долларов. Когда я умру, возьмешь его. Это на похороны, на памятник. Памятник дорогой не ставь, ни к чему это. Если что останется, себе возьмешь. Понял?

– Понять-то я понял, дядь Жень, но ты это…, не рано себя хоронишь?