«Дерзайте, бесчадные!»

Принцип характерной для этого канона «единой хвалы» всем — ближним и дальним — соучастникам происходящего таинства гимнограф распространяет и на другие образы: здесь, в словесном пространстве, своеобразно используется характерный для иконописи закон обратной перспективы, поскольку история не служит фоном к описываемым событиям, комментарием к ним, но, «наплывая» из глубины веков, обволакивает их, включая в свою целостность. А если так, то нет границ между умершими и живущими (потому что и жившие во время описываемых событий люди тоже уже умерли, сохранив, однако, неизменно звучащий в столетиях духовный голос сострадания и со-радования). Вот как об этом говорит гимнограф: «Ныне да веселится небо, да радуется же земля, и да ликуют Иоаким и Давид. Ов убо родитель Твой, истинной Рождшия Бога: ов же яко праотец Твой, проповедуя Твоя Вели чиствия, Чистая»

(то есть совокупная радость давно ушедшего к праотцам царя Давида и живущего пока Иоакима вполне оправдана — и отец, и праотец приближали день Рождества Богородицы)

Рождество Богородицы предвозвещает и Рождество Христово, и Его Воскресение,— неустанно твердит автор канона, подчеркивая, что именно в этот день «Ева разрешается осуждения»

(то есть снимается лежащее на женском роде проклятие), а Адам освобождается «древния клятвы»

(хотя иконография именно за Пасхой издревле закрепила это их освобождение от уз ада, поскольку новым Адамом и, соответственно, новой Евой становятся Иоаким и Анна — прежде чем стать ими Иисусу и Марии. Что и понятно: проклятие греха уже разрушено Иоакимом и Анной как богородителями). Рождеством Богородицы таинственно разрушается та ощутимая и страшная граница, что отделяла (и продолжает отделять) бесплодных и многоплодных, потому что первым подается «надежда паче надежды», а перед вторыми ставится вопрос о богоподражательном воспитании их детей, потому что в противном смысле рожденные к жизни дети так и остаются мертвой, ни к чему не пригодной плотью. Что и засвидетельствовано «кир Андреем», написавшим: «Неплоды и матери ликуйте, дерзайте и играйте безчадныя: безчадна бо неплоды Богородицу прозябает, яже избавит от болезней Еву, и клятвы Адама».

Основной мысли автора о парадоксальной чудесности рождения младенца от неплодных родителей посвящен и ирмос седьмой песни его канона. Сюжет этого ирмоса, традиционно связанный с чудесным избавлением отроков из зажженной халдеями вавилонской печи, с необыкновенным изяществом приспосабливается к праздничному сюжету, в соответствии с которым чудесно зачатой Богородице предстояло, в свою очередь, зачать чудесным образом и Самой, став, следовательно, живым воплощением богоноснои плоти, не сгорающей в огне мира сего. Вот как звучит этот ирмос: «Купина в горе огнеопальная, и росоносная пещь халдейская, яве предписа Тя, Богоневесто, Божественный бо Невещественный в вещественном чреве, Огнь неопально прияла еси». («Твоими прообразами, Богоневесто, были неопалимая купина и разожженная халдеями печь, орошенная пролившейся с неба водой, ибо Ты носила в Своем чреве невещественный, неопаляющий Огонь — то есть Христа».)

Рождество Богородицы с Рождеством Христовым соединено в сознании автора столь прочной ассоциативной связью, что, начав говорить о первом из этих священных событий, он тотчас же переходит ко второму, каковое, в свою очередь, тесно сопрягается и с обстоятельствами Воскресения Христова: если Господь, восстав от мертвых и покинув погребальную пещеру, не сдвинул при этом заслонявшего ее камня, то Его Пречистая Родительница, приняв в свою утробу, как в пещеру, Богомладенца, сохранила закрывающий эту «пещеру» «камень» свидетельства девственности. («От Тебе бо камень отсечеся не руками мужескими»,— целомудренно обыгрывает эту мысль гимнограф.)