Дерзание

— Кто это так хорошо пел? — послышался сонный голосок Дуси, и ее взлохмаченная голова показалась из-за притворенной двери. — Я пришла с работы, вздремнула, а тут сразу проснулась. И так грустно да славно стало!

— Это я пел! — озоруя, но и убежденно крикнул Мишутка, и всем стало смешно.

Только Варя подумала скорбно: «Как будто про меня она пела, про мои несбывшиеся мечты!»

— Прекрасный голос! — сказал за обедом Иван Иванович, на которого песенка неизвестной в семье певицы произвела глубокое впечатление.

Впервые за последнее время он шутил с Еленой Денисовной, поддразнивал Мишутку.

— Так это ты пел? — спросил он, когда Варя поставила перед мальчиком блюдце с киселем из смородины, в котором просвечивали золотистые ягоды урюка.

— Я! — Мишутка облизнулся, глядя на заманчивое угощение, но желание отличиться пересилило, и он, соскочив со стула, выбежал на середину комнаты и запел невесть что, размахивая ложкой.

— Здорово! — Иван Иванович дурашливо подмигнул Елене Денисовне и потихоньку, незаметно «увел» блюдечко с Мишуткиным киселем за свою тарелку.

— Браво! — воскликнула Варя, у которой неожиданно отлегло на душе.

Все захлопали в ладоши, а Мишутка деловитым шагом торопливо прошел к столу, сел, рывком поднял ложку и… Рот его изумленно и огорченно открылся, но не издал ни звука. Мальчик опустил глаза, понурился, захватив обеими руками край скатерти, медленно потянул ее к лицу, все ниже и ниже наклоняя головенку, пока совсем не подлез под скатерть, прячась от взрослых, и только тогда неожиданно разразился рыданиями.

— Милый ты мой! — Елена Денисовна сама чуть не заплакала. — Да вот же, вот он, твой кисель! Папа пошутил!

— Мишуня, что ты, мальчишка! — сказал Иван Иванович, тоже ущемленный таким оборотом дела. — Ах ты, маленький. Вот пой им песни, а они обижают! — Он взял сына на руки и попросил ласково: — Дай нам, Варюша, самую красивую, праздничную ложку и самое большое блюдце киселя.

И пока Мишутка не лег спать, он все играл с ним, читал ему сказку про лису и волка, пел петухом и даже изобразил, как шел медведь на липовой ноге, на березовой клюке. И в комнате будто посветлело, а Елена Денисовна расцвела, заулыбалась, особенно когда увидела, что Иван Иванович и Варя сидят рядом возле письменного стола.

«Слава богу! — подумала она. — Может, обойдется по-хорошему. Бывают тучки и в ясный день».

— Я очень нервничал это время, а сейчас как-то успокоился, можно сказать, вооружился терпением, — говорил Иван Иванович, держа руку Вари в своей и задумчиво перебирая ее маленькие пальцы. — Завтра буду оперировать панцирное сердце в присутствии членов комиссии. Очень тяжелая больная.

— Я знаю. — Варя посмотрела в лицо мужа, действительно очень ясное сейчас, с привычными твердыми складочками над переносьем и тепло светящимися глазами.

Посмотрела и сама засветилась, точно облучила ее исходящая от него энергия.

— Как я люблю тебя такого!.. Вооруженного! — прошептала она. — Но когда провожаешь в бой дорогого человека, на душе все равно не может быть радости!

— Что же?

— Тревога. Боязнь утраты.

— Боишься утратить меня?

— Да, и тебя.

— Кого же еще?

— Я видела сегодня эту больную. Знаю ее: когда сдавала госэкзамен по терапии, то ставила ей диагноз. И, между прочим, не ошиблась, что у нее панцирное сердце. Но Полозова слышала мои ответы относительно ее болезни и загорелась желанием лечь на операцию.

— Так это ты ее подтолкнула?

— Да. Но тогда она была в несравненно лучшем состоянии. Тогда не так опасно было оперировать.

— Плеврит тяжелейший перенесла за это время,

— Она говорила. Радуется, что добилась своего, а не понимает… Ну разве нельзя ее подлечить немножко перед операцией?

— Она не переживет отсрочки.

— Так зачем же?.. Почему ты не возьмешь для показательной операции другого больного? Вдруг она умрет на столе?

— Мы здоровых не оперируем, Варюша, — мягко возразил Иван Иванович, подсознательно стремясь продлить маленькое семейное перемирие и сохранить душевную ясность, так необходимую ему для завтрашней операции.

Но перед мысленным взором Вари предстало измученное лицо Полозовой, ее тонкие руки с синими, как у мертвеца, ногтями и ладонями, ее нечеловеческая улыбка. А пульс? Ведь это бедное сердце, закованное в известковый панцирь, совсем не бьется! Один шанс за успех операции, девяносто девять против. Варе снова вспомнились смерть Лидочки Рублевой на операционном столе и страшно опустошенные тогда глаза Ивана Ивановича.

Порывистым движением она обхватила гибкими руками шею мужа, прильнула головой к его широкому плечу.

— Что? — спросил он, почувствовав, что это не только ласка любящей женщины. — Чего ты, Варюша?

— Я боюсь за тебя, — ответила она еле слышно. — Ведь я знаю, как тебе трудно, и не могу, не могу… не умею притвориться спокойной.

Иван Иванович помрачнел, тихо разомкнул кольцо Вариных рук, сжимавших его шею, и встал.

— Ну, что ж, спасибо и за это! — вымолвил он странно изменившимся голосом, походил по комнате, машинально поправил бумаги на своем столе.