Держать строй

Индриса этим не пронять. За долгие годы службы он нарастил на душе толстый панцирь, и ничьи капризы, остроты и оскорбления его не задевают. К любым возмущениям он относится с философским спокойствием, как к погодным изменениям: любой дождь, любая гроза когда-нибудь заканчиваются. Стоит ли каждый раз обращать на них внимание? Так и здесь.

– Зачем? Работа мастера сразу чувствуется. Платье хорошо «сидит». Хотя не знаю, чья заслуга больше: мастера или вашего тела?

Любой комплимент приятен, но только не из уст Индриса. В его изложении звучит только сухая констатация факта, и Эливьетта чувствует себя уязвленной еще больше. Лучше бы он просто промолчал! Чопорность, вежливость и корректность Индриса порой звучат, как изощренная издевка.

Эливьетта рассерженно отворачивается к зеркалу, перебирает драгоценности, словно еще не сделала окончательный выбор.

Индрис в глубине души улыбается. Он привык к накатывающим время от времени на Эливьетту капризам и относится к ее взбалмошным выходкам, как относится любящий родитель к капризам своего ребенка. Дети его покойного господина стали для дворецкого своими. Такими же своими, как его собственные дети… если не больше. И прекратись эти спонтанно возникающие пикировки с Эливьеттой, он почувствовал бы себя обделенным.

– Что передать благородному собранию? – спрашивает Индрис все тем же безмятежным голосом.

Внешне он холоден и собран, но изнутри – Эливьетта это чувствует, – весь лучится довольством.