Державин

Гарновский был всем обязан Потёмкину, служил у него управляющим, заведовал его Таврическим дворцом и нажил огромное состояние. Возводя своё великолепное здание рядом с державинским домом, случайный сей богач с презрением смотрел на скромные перестройки, которые предпринял поэт. Он порешил отгородиться от дома Державина эрмитажем, где предполагалось разбить тенистый сад и устроить фонтан. Когда вырастали стены его дворца, Державин написал:

Почто же, мой второй Сосед,Столп зданьем пышным, столь отличным,Мне солнца затеняя свет,Двором межуешь безграничнымТы дому моего забор?

Ужель полей, прудов и речек,Тьмы скупленных тобой местечекТвой не насытят взор?..

– Кто не знает, Михаил Николаевич, – оборотился к Гарновскому малорослый бригадир, забиячливый пыжик, – кто не знает, как понагрел ты руки в турецкую войну! Деньги переводил в армию несметные, а кому давал отчёт?

У хозяина задёргалась сизоватая щека.

– Что глядишь, аки тризевный цербер? – не унимался пыжик. – Ба-ба-ба! – Он повертел великолепной талеркой гарднеровского сервиза с потёмкинским гербом. – А это откудова? Никак из Таврического дома?

Сразу же после смерти Потёмкина Гарновский кинулся перевозить к себе из дворца картины, мебель и даже строительные материалы. Только вмешательство наследников остановило расхищение.

Лицо Гарновского стало избела-чёрным.

– Ах ты соплюшка! Хайло своё растворил. Да полно тебе смердеть-то! Припятил прямо к обеду, деревенщина! А кто тебя звал?

– Я природою дворянин! – взвизгнул пыжик и вдруг, наклонившись, боднул Гарновского головою в живот.

– Ну и ловкий малый! Истинно скорохват! – радостно отозвался через стол Николай Зубов, наливая себе очередной штоф водки.

Перхотун-генерал возмущённо бросил ему:

– Ишь, поджога! Мало тебе перекоров, так драки захотел!

– Молчать, геморроидальная шишка! – зычно, как бык, проревел Зубов, ударяя кулачищем по столу.

– Никому не дозволю матушку-государыню порочить! – Гугнивый анненский кавалер тряс перед носом сухопарого старца массивным золотым перстнем.

Тот отхлебнул вина, да и прыск ему в лицо.

Гарновский, сперва остолбенев, очухался и дал пыжику такого тулумбаса, что бригадир не удержался на ногах и, ползая, всё норовил ударить хозяина серебряным уполовником в подчревье.

– Ах поползень, проныра! – раскатисто кричал Гарновский, ловко уклоняясь от уполовника. Он выхватил у невозмутимо стоявшего позади тафельдекера помойник, надел бригадиру на голову. Помылки потекли по мундиру.

– Экое полудурье! – гугниво вопил анненский кавалер, кружа около старца. Выбрал момент и тюк его в лоб перстнем. Кровь побежала по пудреной щеке. Старец, сидючи на полу, порасхлипался, утирая её накрухмаленными манжетами.

Пыжик вскочил и, как был с ведром на голове, поприударился бежать, натыкаясь на стулья. Вместе с помылками из-под помойника текла брань:

– Откупщик! Растащидомка! Хапуга! Погоди, ужо доберутся до твоих скарбниц! Все твои раскражи раскроют!

Гости повскакали со своих мест. Сухой, как мумия, старец ловко полз под столом, размазывая по лицу створожившуюся кровь. Он выдёргивал из-под скатерти длинный нос и кричал обидчику:

– Сцыха! Бесстыжие твои глаза! Крест на толкучке купил!

Но уже кричали что-то все, размахивая руками. Только прожора, который весь уже обсалился, с лёгкою рыготою спал, положив голову в золочёную талерку с утиными объедьями.

Пьяный Гарновский вскочил на стол:

– Вон! Все вон! Убирайтесь отсюдова! Эй, слуги! Гоните их!

Гостей смело. За ними бросился Гарновский, изрыгая непристойные слова.