Державин

Как храм ареопаг Палладе,Нептуна презря, посвятил,Притек к афинской лев оградеИ ревом городу грозил.Она копья непобедимаКо ополченью не взяла.Противу льва неукротимаС Олимпа Гебу призвала.Пошла — и под оливой стала,

Блистая легкою броней,Младую Нимфу обнимала,Сидящую в тени ветвей.Лев шел — и под его стопоюПриморский влажный брег дрожал;Но, встретясь вдруг со красотою,Как солнцем пораженный, стал.Вздыхал и пал к ногам лев сильный,Прелестну руку лобызал,

И чувства кроткий, умильны,В сверкающих очах являл.Стыдлива дева улыбаласьНа молодого льва смотря,Кудрявой гривой забавляласьСего звериного царя.Минерва мудрая позналаЕго родящуюся страсть,Цветочной цепью привязала

И отдала любви во власть.Не раз потом уже случалось,Что ум смирял и ярость львов;Красою мужество сражалосьИ побеждала все — любовь.

Вот чистый державинский ямб, в звуках которого одинаково предчувствуется и полдень Пушкина, и брюсовский закат. Это неуклюжее «как» впоследствии преобразуется в пластически-ясное «когда» («Когда ко граду Константина»), в изысканно-музыкальное «едва» («Едва над морем рассвело»). В самом выборе классического сюжета, в манере художественного рисунка, в уклонах ритма — звучит нам с детства заученное в «Египетских ночах», недавно перечитанное в «Правде кумиров»^{85}. В безыскусственном, угловатом стихе — какая свежесть поэзии! Вот они, те самые «истинно поэтические движения», о которых говорил Пушкин. Сильный лев, грозящий ревом городу, заставляющий приморский берег дрожать под своей стопой, и, вздыхая, лобзающий руку Гебы; стыдливая дева, забавляющаяся кудрявой гривой звериного царя, и вся эта поэзия трех предпоследних строф, как характерно и пышно изображено это у Державина! Первоклассный изобразитель внешнего великолепия и красоты, искусный живописец, умевший, как и все люди своего века, высоко и тонко ценить обаятельность земных благ, Державин неподражаем в описании пиршеств и забав.

Шекснинска стерлядь золотая,Каймак и борщ уже стоят.В графинах вина, пунш, блистая,

То льдом, то искрами, манят;С курильниц благовонья льются.Плоды среди корзин смеются,Не смеют слуги и дохнуть,Тебя стола вкруг ожидая;Хозяйка статная, младаяГотова руку протянуть.

И Пушкин любил, подобно Державину, описывать тонкие кушанья и вина: сок Кометы, окровавленный roast-beaf, трюфли, страсбургский пирог и благословенное вино Моэта. И Пушкин еще в лицее полюбил легкокрылое похмелье, но ему и его друзьям уже чужд был эпикурейский пафос дедов: пламенные речи будущих декабристов мешали сварению желудка, картинно-гомерическое обжорство сменилось изящными пирами «Зеленой лампы».

Замечателен юмор у Державина. Выспренний парнасец был в то же время остроумным барином, любившим иногда сшутить жирную российскую шутку. Вот начало его шуточного «Желания зимы»[79], где, между прочим, (редкость у Державина!) встречается целый ряд областных слов, только впоследствии объясненных Далем.