Держим удар, Дживс!

Я побрел в свою комнату, единственное место в этом ужасном доме, где можно отчасти обрести хоть что-то похожее на мир и покой. Вулканическая жизнь, кипевшая в Тотли-Тауэрсе, совсем меня доконала, и мне хотелось побыть одному.

Должно быть, я провел в покое и мире около получаса, прикидывая, нельзя ли как-нибудь поправить мое бедственное положение, когда из вихря эмоций – так выразился однажды Дживс, – владевших мной, выявилась одна связная мысль, а именно: если я сию минуту не пропущу глоток спиртного, то умру на месте. Надо сказать, что как раз настал час коктейля, и какой бы жлоб ни был папаша Бассет, но аперитивами он снабжал своих гостей исправно. Правда, я обещал Стиффи не попадаться ему на глаза, но я же не подозревал, какая беда меня постигнет. Приходилось выбирать – обмануть доверие Стиффи или погибнуть, и я предпочел первое.

В гостиной у подноса, заставленного бутылками, сидел папаша Бассет. Облизывая пересохшие губы, я поспешил к столу. Сказать, что при виде меня старикашка обрадовался, было бы преувеличением, но спасительной влаги он мне все-таки предложил, и я с благодарностью ее принял. Неловкое молчание длилось минут двадцать, и когда я, прикончив второй стакан, выуживал оттуда оливку, вошла Стиффи. Бросив на меня короткий укоризненный взгляд, из чего я понял, что навсегда утратил ее доверие, она обратилась к папаше Бас сету:

– Привет, дядя Уоткин.

– Добрый вечер, дорогая.

– Решил промочить горло в ожидании обеда?

– Да.

– Напрасно надеешься, – сказала Стиффи, – сейчас объясню почему. Обеда не будет – повариха сбежала с Гасси Финк-Ноттлом.

Глава 16

Замечали ли вы такую забавную вещь: как по-разному воспринимается одно и то же известие двумя разными людьми? Скажем, вы что-то сообщаете Джонсу и Брауну. Джонс сидит с таким видом, будто его пыльным мешком из-за угла шлепнули, а Браун кричит «ура» и бьет чечетку. То же самое относится и к Смиту с Робинсоном. Поистине удивительное явление.

Вот и теперь случилось то же самое. Понятно, что перепалка между Мадлен Бассет и Гасси, свидетелем которой я недавно был, не вселила в меня оптимизма, но сердце, полное скорбей, к надежде малой прилепилось, как сказал не помню кто, и я старался убедить себя, что их любовь сейчас, видимо, оказавшаяся в нокдауне, снова встанет на ноги, исполненная свежих сил, и все будет прощено и забыто. Как известно, у обрученных нередко вслед за перебранкой наступает раскаяние, изобилующее всеми этими «Прости, я погорячился» и «Ах нет, я сама во всем виновата». Любовь, акции которой совсем было упали, снова идет на повышение и является на свет божий как ни в чем не бывало. Благословенна размолвка, которая только укрепляет любовь, как высказался однажды Дживс.

Однако после слов Стиффи моя надежда рухнула, ее будто шарахнули по голове фаянсовой миской с фасолью, и я поник и закрыл лицо ладонями. Вообще мне свойственно во всем видеть светлую сторону, но, чтобы ее видеть, она по меньшей мере должна существовать в природе, чего в данных обстоятельствах не наблюдалось. Это был конец, как сказала бы Мадлен Бассет. Я явился в этот дом в качестве raisonneur’a, чтобы соединить двух юных влюбленных, но даже лучшему в мире raisonneur’y это не по плечу, если один из влюбленных сбежал с неким третьим лицом. Вследствие чего указанный raisonneur не просто лишен возможности действовать – он скован кандалами. Таким образом, на мне в качестве raisonneur’a можно было поставить крест. Поэтому, как было сказано, я поник головой и закрыл лицо ладонями.

А вот для папаши Бассета, напротив, эта сенсационная новость оказалась не менее приятна, чем редкостный освежающий плод. Как вы помните, лицо у меня было закрыто ладонями, так что воочию я не видел, пустился ли старикашка бить чечетку, но коленце, кажется, отколол – во всяком случае, когда он заговорил, по голосу было ясно, что он вне себя от радости, вот-вот лопнет.

Конечно, его восторг был понятен. Из всех возможных претендентов Гасси последний, за исключением, пожалуй, Бертрама Вустера, кого папаша Бассет выбрал бы себе в зятья. Старикашка с самого начала косо смотрел на Гасси, и живи он в те времена, когда отцы сами решали, за кого их дочерям выходить замуж, он бы не долго думая наложил запрет на этот брак.

Гасси как-то рассказывал, что, когда он, Гасси, был представлен Бассету в качестве жениха его, Бассетова, чада, у него, у Бассета, челюсть отвисла, он уставился на Гасси и придушенным голосом выдавил: «Что?!» Старикашка, видимо, ушам своим не верил и надеялся, что его разыграли и что вот-вот настоящий жених выскочит из-за дивана с криком: «Первое апреля!» А когда он, Бассет, уразумел наконец, что с ним не шутят и в качестве зятя ему выпал на долю именно Гасси, он забился в угол и сидел как пень, даже на вопросы не отвечал.

Неудивительно, что от сообщения племянницы старый хрыч взыграл, как от дозы тонизирующего бальзама доктора как-его-там, который – бальзам, а не доктор – воздействует прямо на красные кровяные тельца и вызывает во всем теле приятную теплоту.