Дерзкая империя. Нравы, одежда и быт Петровской эпохи

Американский исследователь Мишель Фехер отмечал, что для петиметров «похоть – это единственный мотив эротической привлекательности. Сексуальное удовольствие – единственная цель, к которой стоит стремиться. Что же касается великодушной любви, то вертопрахи видели в ней искусственное и опасное искажение чувственного желания». Именно поэтому во французских пьесах конца XVII – середины XVIII века (а из них не менее шестидесяти были посвящены непосредственно щеголям) существовали два самостоятельных амплуа – серьезного любовника и петиметра. Петиметр же, по словам русского поэта XVIII века Алексея Ржевского, мог «говорить о своей любви как можно больше, а любить как можно меньше… Петиметры не имеют сердец, или сердца их непобедимы!»

Надо сказать, что сердце Ивана Алексеевича не совсем зачерствело, поскольку наконец было побеждено всепоглощающей любовью, наполнившей его прежде беспутную жизнь новым смыслом. Сам князь, казалось, не вполне осознавал, как произошла в нем эта разительная перемена. Ведь никакие слова, никакие красноречивые фразы не могли описать того глубокого впечатления, кое произвела на него милая и женственная графиня Наталья Борисовна Шереметева (он впервые встретил ее на балу по случаю дня рождения герцога Голштинского). Совсем иное чувство, столь не похожее на то, что двигало им в его бесчисленных донжуанских подвигах, овладело им. Стало вдруг невозможно увлекаться разом несколькими женщинами, да и все они будто померкли, шарм свой потеряли перед кружившейся с ним в контрдансе юной графиней. И пленили его не только изящный стан, румяные щеки, огромные глаза, брови соболиными дугами, не только изящество ее убора, искусный фонтанаж с драгоценностями и кружевными лентами, не только воздушная легкость, с которой выписывала она фигуры церемонного танца, – но какое-то особое внутреннее свечение, исходящее от души чистой, отзывчивой.

Сколь же не похожей на малообразованного, легкомысленного Ивана была Наталья Борисовна – прямо «лед и пламень»! «Нашло на меня высокоумие, – писала она впоследствии о своей ранней юности, – вздумала себя сохранить от излишнего гулянья, чтоб мне чего не понести, какого поносного слова – тогда очень наблюдали честь… Я молодость свою пленила разумом, удерживала на время свои желания в рассуждении о том, что еще будет время к моему удовольствию».

Дочь сподвижника Петра Великого, «Шереметева благородного», Наталья в свои четырнадцать лет (тогда брачный возраст наступал рано) была одной из самых завидных невест в России. Ее называли еще «книжной молчальницей», поскольку долгие часы она проводила в чтении книг и изучении иностранных языков. Знала, между прочим, не только французский и немецкий, но и древнегреческий – самому архимандриту впору. И, как чувствительная героиня из прочитанных романов, она ждала жениха, готового разделить с ней, по слову поэта, «любовью озаренный путь».

Когда к ней посватался Иван Долгоруков, Наталья сразу же согласилась пойти за него. Потом она вспоминала с гордостью: «Первая персона в государстве нашем был мой жених. При всех природных достоинствах имел он знатные чины при Дворе и в гвардии».

Сверх того, добавим, он принадлежал к знатнейшей и богатой фамилии. И не беда, что «природные достоинства» князя в глазах окружающих были более чем спорными – эта девушка видела в нем то, что хотела. Она говорила: «Он рожден был в натуре, ко всякой добродетели склонной, хотя в роскоши жил яко человек, толко никому зла не сделал и никого ничем не обидел, разве что нечаянно… Я признаюсь вам, что почитала за великое благополучие его к себе благосклонность… И я ему ответствовала, любила его очень».

Эта любовь Натальи с ее неукротимой верой в его добрую натуру преобразила князя. Ивана Алексеевича уже нельзя было узнать. Те же черты лица, но их будто одушевил какой-то неузнаваемый налет. Он любит и любим! Без ведома его самого любовь эта заставила глубже относиться к себе и ко всему окружающему, наложила на открытое, милое, но беспечное лицо выражение вдумчивости и заботы. Историк Дмитрий Корсаков подчеркнул, что чувство князя к Шереметевой «служит лучшим мерилом его собственной души: в нем выразилось все лучшее в его природе».