Десант. Повесть о школьном друге

Рина тотчас догадалась. Это он придумал и непременно исполнял: каждый раз, когда отправлялся из Москвы на фронт, то в самый последний день обязательно покупал билет в метро. И во всех боях носил этот билет с собой. «С ним, - говорил, - я всегда чувствую себя москвичом. Вернусь - и, пожалуйста, кати куда хочешь». И когда возвращался, действительно по этому билету ехал домой или к ней, на Большую Полянку. Такой обычай у него был… Да, верно, и не только у него. Все фронтовики очень дорожили всякими памятными предметами, взятыми из дому, родными вещами…

Он прибежал с билетиком в руке и аккуратно уложил его в свою потрепанную записную книжку. Стянул ее ниточкой и спрятал в карман гимнастерки. Леопольд обнял Рину, и они двинулись на перрон, точнее, стали продираться сквозь толпу.

Состав еще не был подан и, отыскав место посвободней, у каких-то закрытых ворот, они стали рядышком и говорили, говорили… Леопольд не давал, не позволял ей грустить. Принялся вспоминать их старых учителей. Подражал солидному басу Николая Николаевича Лебедева: «Дорогие товарищи и товарочки, сегодня я покажу вам мушек, именуемых дрозофилами». «Ту-ту-ту», - гудел, как учитель химии, прозванный «паровозиком» за то, что рисовал формулы в виде железнодорожного состава - из вагончиков: сам-то он в прошлом был паровозным машинистом. Прожигал Октябрину испепеляющим взором, как у строжайшей физички Полины Юльевны, - ну прямо настоящий артист. И даже напомнил забавную историю с математичкой Марией Яковлевной Мирзахановой. Настоящее-то имя у нее, армянки, было - Арусяк, и его многие принимали за мужское. Однажды ее даже вызвали в военкомат на предмет возможного призыва в армию…

Смешил Рину, не умолкал ни на минуту. Потом посерьезнел и сказал:

- Вот ты говорила, что у меня целых четыре причины, чтобы остаться дома? Так?

- Да, могу повторить.

- Все равно ошибешься. Не четыре, а пять.

- Какая же еще?

- А пятая причина, наиглавнейшая - это ты… С тобой я провел сорок самых счастливых дней в жизни.

И точно подсчитал все последние московские деньки, которые они провели вместе.

Когда он все это говорил на перроне, Рина подумала о Мишарине. О его гибели узнала накануне от подруги. Надо было обязательно передать Леопольду, ведь Кирилл был его самый близкий друг, с детских лет. Но она не могла. Глядела на улыбающееся лицо Ляпы, на его сияющие глаза - и не решилась. А ведь он знал об этом, знал еще раньше ее, но тоже промолчал. Уж скольких друзей они потеряли…

Бежали минуты, и вот подали состав. Началась посадка, то есть невыразимая давка у вагонов. Рине хотелось, чтобы Леопольд спокойно сел и хоть как-то устроился, путь предстоял далекий и долгий, и она его заторопила, а он ответил:

- Ладно, не пропадем, вагон резиновый, местечко найду, спать буду до самого Минска.

Еще раз поцеловал Рину, вскочил на ходу и повис на подножке. Он смеялся и махал рукой.

Мама даже не спросила, проводила или нет, поняла все сама. Она ободряла дочь. Говорила:

- Ничего, все будет хорошо, он - сильный, смелый, веселый, все переборет, у него и улыбка такая солнечная.

И Октябрина сразу села писать Леопольду письмо. Высказала то, что не сумела на вокзале: «Люблю, буду ждать. И ждать-то осталось совсем немного. Война вот-вот кончится, и мы снова встретимся».

Каждый день она получала по письму: удивительно работала почта. Последнее пришло с Балтики. Доставили его в мае, в самый День Победы. «Пишу у моря, на песчаном берегу. Песок ярко-желтый, как солнце». И было еще одно письмо, которое переслал его ординарец Тереха со своей страшной запиской…

Глава двенадцатая. Старая кирха

1

«Перед самым штурмом города Кенигсберга в нашей минометной роте выдался настоящий праздник: к нам вернулся гвардии капитан Некрасов», - вспоминает минометчик В. Р. Ковалев.

- Командир минроты прибыл, - доложил комбату Конову его ординарец.

- Некрасов?!

- Так точно. И прямо из Москвы.

- Где же он, почему не вижу?

- У своих он, у минометчиков.

- Что ж, так и надо: сначала к родным славянам, потом к начальству.

Последний раз Некрасова ранили на побережье залива Фришес-Хафф, откуда он в цейсовский бинокль едва различал шпили Кенигсберга. Теперь же батальон стоял неподалеку от южного предместья города-крепости. Дул порывистый сырой ветер. Клочья мутного тумана сползали с огневых позиций, расположенных среди развалин господского двора. Некрасов обходил расчеты.

- Колесов… Жив? Здоров?

- Бояркин…

- Ковалев…

- Воронков…

Все, кого оставлял на побережье, - кряжистый, основательный в делах и суждениях Шабанов, быстрый, общительный Колесов, насмешливый Воронков с неизменным чубчиком, выглядывающим из-под примятой ушанки, остроглазые, как и положено наводчикам, Гусев и Воробьев, - все точно по списочному составу оказались на месте. Раненные в январских и февральских боях, как и наказывал Леопольд, вернулись в роту. Некрасову улыбались, пожимали руки, угощали трофейными сигаретами, расспрашивали о Москве.

Когда доложил о прибытии Конову, тот даже упрекнул: