Десант Тайсё

Концерт продолжался до вечерней проверки. Его слушало в коридоре всё начальство и не знало, как поступить с новичком: вроде бы явное нарушение тюремного распорядка, но при этом в романсах, старинных или народных песнях не имелось крамолы. Если не считать таковой, что виртуоз вместо гитары подзванивал себе цепями. Всё же Гольдшух запретил развлекать осуждённых после проверки. Здесь — не театр. Дежурный надзиратель немедленно рявкнул:

— Прекрати петь!

— А-антра-а-а-акт! — объявил певун и, передохнув, пока ушло начальство, — с лихим посвистом пустился в пляс. От неожиданности новый надзиратель опешил: ведь запрещалось только петь. Вдобавок свист был таким озорным и забористым, будто в камере находился сам Соловей-разбойник. И вообще казалось невероятным, что в кандалах можно плясать. Это какая же требовалась богатырская сила!.. А плясун знай себе прихлопывал да вовсю заливался. Наконец надзиратель явно для показухи рвения крикнул в волчок:

— Эй ты, свистун, перестань! Вот вздёрнут тебя на вешалке, тогда напляшешься!

— Что мне петля! — презрительно возразил смельчак. — Я и на том свете буду плясать и петь!

С молодецким гиком он ещё сильнее зазвенел цепями.

— Эк, черти тебя не берут, варнак... Ишь, неугомонный какой... — ворчал надзиратель, таращась в форточку.

Однако вскоре плясун затих. Пётр опять постучал. Страсть хотелось узнать, откуда взялся такой молодчина. И не услышал ни звука. До появления Шеремета, который не смог попасть в камеру. Явно зная, что пойдёт на плаху без очереди, отчаюга каким-то чудом разобрал монолит печи, сложенной на извести, и забаррикадировал кирпичами дубовую дверь. Открыть её не удалось даже тараном бревна. Взбешённый Шеремет грозил четвертовать подлеца, зарубить как собаку. В ответ зазвучал «Интернационал». Сосед запел его таким грозно-яростным тоном, что по спине Петра брызнули откуда-то взявшиеся мурашки, а все смертники невольно подхватили гимн. При этом дубасили табуретками в двери, били стёкла. Солидарно взнялась уже вся тюрьма. Шеремет начал палить в дверь из револьвера. Борец не смолкал. Тогда со стены принялась бить из винтовок наружная охрана. Неуязвимый борец продолжал петь. Видя, что этак ненароком разбудишь весь город или самого губернатора, начальник тюрьмы приказал выкурить мерзавца. Надзиратели через окно забросали смоляными факелами камеру, из которой полетели кирпичи. А каменный колодец двора стократно усилил морскую клятву:

Наверх, вы, товарищи!Все по местам!Последний парад наступает!Врагу не сдаётся наш гордый «Варяг» —Пощады никто не желает!

Чадный дым даже Петру драл гордо и выжимал слёзы. Еле-еле дышалось. Но борец всё равно продолжал хрипеть:

Прощайте, товарищи, с богом, ура!Кипящее море под нами!He думали мы ещё с вами вчера,

Что нынче уснём под волнами!

Сжечь такого певуна и плясуна... Что могло быть кощунственней? Что ещё могло быть позорнее и преступней?! Пётр впервые почувствовал жажду мести, поклявшись, если выживет, — уничтожить палачей. Как только появился Харитон, спросил:

— Кто был моим соседом?

— Бог знает... На двери не имелось фамилии.

— Ты разнюхай её.

Харитон лишь хмыкнул.

Так в беспросветной тюремной тьме звездой промелькнул незабвенный человек, способный своим талантом и мужеством восхитить всю Россию... Но вместо этого в немом коридоре ещё долго мутил всех удушливый запах.

Инквизиторский костёр выжег душу. От встряски Пётр заболел. Иссякли силы, померк разум. Валяясь на полу, иногда бредил. В полумёртвом состоянии его перетащили в свою камеру и бросили на койку. Для исцеления врач прописал касторку. Остаток лета он медленно выползал из беспамятства и равнодушия ко всему вокруг. Наконец изумился: почему до сих пор ещё дышит? Ведь за минувшее время извёл столько драгоценного мяса! Разве начальство могло просто так позволить себе подобный перерасход? Ни в коем случае! Значит, ждало высочайшее решение. Вдруг император до сих пор помнил, как бравый матрос ретиво охранял его от финского комарья, за что милостиво пожалует жизнь!

Конечно, это было маловероятно. Гораздо реальней выглядела иезуитская затея Гольдшуха с помощью Магузы довести его до такого состояния, когда бы захотелось подать на высочайшее имя прошение о помиловании, которое гарантировалось для моральной победы над политическим смертником, и за особые заслуги приближало инспектора к заветному генеральскому званию. Правда, малодушный поступок немедленно обрекал смертника на позорный удел изгоя. Но это Гольдшуха уже не касалось. Другого объяснения непостижимой везухи пока не было. Зато хотелось как следует досадить всем палачам. И когда среди ночи опять появился Магуза, Пётр срезал его:

— На том свете мясо дают?

Магуза оторопело попятился, уже из коридора крикнув:

— Выходи!

— Только при условии, что там дадут положенное мне мясо.

— Хватит Ваньку валять! Выходи!