Десантура-1942. В ледяном аду

А красноармеец Комлев сидел у костерка комендантского взвода и взахлеб рассказывал, как они прорывались через речку со странным названием Полометь:

– Так я ж говорю. Мы выползли на посередку речечки, и тут как начало долбать! И кто куда! Все попуталось, бегу куда-то. А там берег крутой такой, сверху стреляют – я ползу. А перед глазами только валенки у Петьки, он ими скребет по снегу. Хераць – Петька на меня падает и кровавым по мне как плеснет. А там по верху фриц, ну я туда гранату со страху – бах! – нету немца, и рука его – шлеп перед носом, я как закричу и себя не помню. Бегу, куда-то бегу. Нна! – прикладом, потом нож в руке, опять нна! Черт его знает как, а вот пробежал, лыжами за деревья цепляюсь, падаю. Лыжи, да… А нам комвзвода сказал, лыжи-то привяжите к поясу на переправе, пешком бежите, а уж потом на лыжи. Вот я через немецкий окоп прыгнул, а лыжи туда падают. И застряли. А я как заору, обернулся, и тут немец. Молоденький такой, глаза, главно, голубые. И тоже орет. Он на меня орет, я на него ору. И ракеты такие, синие. Он как мертвец – я, наверно, тоже ему как мертвец кажусь. Орем, орем… А я первый стрельнул. Прям в грудь. А он не падает! Упасть должон, а не падает. И так тихонечко… Мутер, говорит, мутер… Я еще стрельнул. В башку. Она в разные стороны. А из сердца как штык на меня высунется. Немец падает, а за ним сержант наш орет: «Мать твою мутер, ты ж меня чуть не убил!» А сам весь в кровище немецкой. Только крикнул, и тут на него другой немец прыгнул. А ото первый, который сдох уже, мне штыком работать мешает. Я и так и эдак, а он… Убили, в общем, сержанта, а немец второй встал и на меня. Я глаза зажмурил и как ткну вперед винтовкой. И чую, чую, как штык по костям скрежет. Жутко так стало. Ладно бы мягко. Я ж думал мягко, а тут… Винтовочка рукам моим тот скрежет по кости передала. Как по телеграфу. Ага. Ухами не слышу. А рукой чую. И удивился так он, а потом мне как по каске кто-то как въехал. Я упал мордой в снег. Потом прочухиваюсь – немцев нет, меня тащит кто-то за загривок, как кошку. Я-т винтовку свою потерял, бегу по снегу, бегу. Лыжев тоже нет. Аж по пояс падаю. А где-то опять сознание потерял. Утром уже в себя пришел. В ямке лежу, значит. Пересчет идет. И прошло нас из двух тысяч только четыреста человек. Половина ранетые, половина безоружные, как я. А я, хоть и контуженый, но здоровый, кровища на мене только чужая была, не моя. Вот мне лыжи с умершего дали, напялили «папашу» с полудиском, и вперед, мол, ищи тарасовцев… А пожрать нет ничего у вас, а то я уже вторые сутки нежрамши…

15

– Продолжайте, господин Тарасов!

– А что продолжать-то? Двести четвертая не пробилась. Как объяснил майор Гринёв – не смогли. Вышел только один батальон.

– А остальные?

– А я откуда знаю? Опять же… Со слов Гринёва. Батальон прорвался к нам, батальон ушел в сторону Лычково, где вторая бригада действовала…

– Очень неудачно, надо сказать… еще хуже, чем ваша, господин подполковник…

Тарасов ухмыльнулся про себя. «Ага, хуже, конечно, куда уж хуже?»

– Вторая воздушно-десантная бригада должна была атаковать станцию Лычково. Так? В момент атаки ее должны были поддержать войска вашего фронта, – фон Вальдерзее подошел к карте Демянского котла, висящей на стене. – Отсюда и отсюда.

Он скрипнул карандашом по бумаге.

– Но, увы для вас и к счастью для нас, координации операций вы так и не научились. Бригада атаковала, но мы без труда отразили ее атаки. А потом ваффен-эсэс добили десантников в этих заснеженных болотах. Ваша пехота атаковала на сутки позже. И тоже безрезультатно. Потому как поздно. Интересно, что бы вы сказали вашим гэпэушникам в оправдание?

– НКВД…

– Что? – недоуменно приподнял бровь обер-лейтенант.

– НКВД, говорю, не ГПУ… Ничего бы не стал им объяснять.

– Почему? – удивился фон Вальдерзее.

– А зачем? Они бы сразу меня расстреляли. Кровавые сталинские палачи же, не находите?

* * *

А еще через сорок минут он влепил кулаком прям в харю:

– Ну, здорово, тварь! Здорово, ссука! Сейчас повоюем с тобой по-настоящему!

Гринёв отшатнулся от Тарасова, схватившись за нос.

– Ну что, Гринёв…

– Ефимыч, Ефимыч, стой! – Мачихин и Гриншпун – два здоровущих кабана навалились на маленького Тарасова и повалили его на снег. Тот зарычал под ними, хватая помороженными губами колкий мерзлый наст.

– Сука! Сукааааа! – ревел тот.

А Гринёв, стараясь не испачкать полушубок кровью, хватал комья снега и прикладывал их к носу.

– Ну-ка тихо всем! – Всегда тихий Шишкин неожиданно выхватил пистолет и два раза пальнул в воздух.

Сработало.

Тарасов перестал вырываться, а комиссар с особистом перестали его душить.

А десантники из комендантского взвода старательно отвернулись.

Мгновение спустя Гриншпун и Мачихин встали со снега. А потом и Тарасов, отряхивая свою кожаную курточку, встал. Сначала на колени, потом и в полный свой, маленький, рост. А потом он порывисто – да так, что никто ничего не успел даже и подумать – подскочил к Гринёву и облапил его.

– Привел? Привел, да?