Десантура-1942. В ледяном аду

– Сейчас… Сейчас… – Медик густо сыпанул стрептоцидом на место раны и снова стал бинтовать, смахнув выступившую сукровицу кусочком какой-то тряпки.

– Чистая, товарищ подполковник, не волнуйтесь, я ее каждый день кипячу и в котелок прячу! – успокаивающе сказал санинструктор.

– А жрешь откуда? – грубо, сквозь слезы сказал Тарасов.

– Да я уж три дня не жрал, не волнуйтесь! – машинально ответил тот. – Вот! Все готово!

Повязка снова легла на плечо. Сухим и относительно белым на рану. Заскорузлым сбоку.

– Вы ею старайтесь не шевелить, товарищ командир, заживет быстрее. А еще вот что… Вы это… Как по-лёгонькому пойдете, зовите меня. Я компресс из мочи сделаю, заживет как на собаке! Лучшее средство, ей-богу!

– Прорвемся, – перебил его Тарасов и натянул поверх гимнастерки свитер. – Обойдемся пока без твоих народных средств. Остальных так же лечишь?

Медик вздохнул:

– А больше уже нечем, товарищ подполковник! Когда уже подброс будет? А?

Тарасов молча посмотрел в глаза санинструктору, а потом, все так же морщась, сунул раненую руку в полушубок.

– Остальные как? – спросил он медика.

– Плохо, товарищ подполковник. Медикаменты нужны. А еще лучше – эвакуация.

Потом подошел чуть ближе и сказал уже шепотом:

– Самоубийства начались, товарищ подполковник! Тяжелые стреляться начали…

На лице Тарасова заиграли желваки.

Но ответить он не успел. Воздух зашипел, а потом снег взорвался черно-бело-красными фонтанами.

– Немцы! – закричали сразу со всех сторон.

– Твою же мать… – ругнулся Тарасов и пополз к временному штабному шалашу, в котором сейчас заседал начальник штаба с командиром разведроты и начальником особого отдела.

Немцы били по большой поляне из своих батальонных минометов, не жалея боеприпасов.

Тарасов перебегал с места на место, громко матеря и разведку, и боевое охранение. Фрицы опять подобрались незаметно и стали бить по расположившейся на дневке бригаде. После ряда стычек они уже не рисковали идти в прямую атаку, швыряя смерть из минометов.

До шалаша осталось уже метров двадцать, как оттуда выскочил Гриншпун и помчался к Тарасову. Один раз разрыв почти накрыл его, но особист умудрился выскочить из него здоровым и невредимым.

– Вот же, сволочное твое счастье еврейское… – ругнулся на него Тарасов, когда тот упал рядом с подполковником.

– Ефимыч, – заорал Гриншпун на ухо командиру. – Ефимыч, бригаду поднимай! Положат здесь к чертям собачьим!

– Не ори, не глухой, – зло ответил тот и снова пригнул голову. Очередной разрыв осыпал их обоих мокрой землей. – Что там Шишкин надумал?

Гриншпун не успел ответить. Он навалился на Тарасова, прикрывая его еще от одного разрыва. Подполковник сдавленно заорал:

– Да слезь ты с меня! Озверел совсем без бабы, что ли?

– Шишкин…

Грохот минометного обстрела становился все больше. Свист и грохот. Грохот и свист. Причем свист страшнее. От миномета непонятно, куда упадет мина. Каждая кажется твоей.

– Да слезь ты, – яростно спихнул особиста с себя Тарасов.

Тот молча и как-то вяло сполз с него.

– Эй, ты это… Гриншпун! Борис, мать твою!

Вместо ответа особист кивком показал куда-то за спину Тарасова.

Тот оглянулся.

Шалаша, в котором только что проходило заседание штаба, больше не было. А на его месте дымилась воронка. Маленькая. Совсем не глубокая. Сантиметров тридцать в глубину. А рядом с воронкой лежали валенки. Подшитые кожей.

Начальник штаба Шишкин такие себе сделал несколько дней назад. Подошвы у него совсем расползлись. Вот он и снял ботинки с немца и подшивочку себе сделал. Самостоятельно.

Жаль, не помогло.

– Малеев жив? – задал сам себе глупый вопрос Тарасов.

А потом ответил сам же себе:

– Бригада! А ну вперед, за мной!

И побежал, перепрыгивая замершие тела десантников и ныряя в дым минометных разрывов. Побежал в сторону, откуда должны были лупить немецкие минометчики.

Но обстрел внезапно прекратился. Словно фрицы почуяли отчаянный рывок бригады.

* * *

Редко кто бывает в апрельском лесу.

Март уже не наращивает наст за ночь, а май еще не растопил остатки зимы.

Снег еще глубок, но уже рыхл и мокр. С еловых лап то и дело соскальзывают мокрые сугробы, апрельское солнышко мирно звенит капелью.

Птицы радостно кричат – а как же! Сезон размножения на носу! Звери начинают беспокойно крутить следами по тающим сугробам, выбирая себе пары на лето.

Но это обычно. Когда нет войны.

А когда война, птицы испуганно теряются в стальном дожде, падающем с неба, а звери стараются уйти подальше, подальше – кто на запад, кто на восток. Смотря по какую линию фронта зверь находится.

Молодой медведь – да какой там медведь? Так, медвежонка, всего первую зиму отночевавший, сидел и бережно баюкал правую переднюю лапу, висящую на сухожилиях.

Баюкал и плакал. Слезы на его морде смешивались с кровью – такой же красной, как у человеков. Морда была глубоко поцарапана осколками какой-то круглой железной штуки, на которую медвежонка ненароком наступил. Он раскачивался из стороны в сторону и время от времени взревывал, словно жалуясь небу на боль.