Десять кругов ада

Володьке, Ворону, Мамочке, этим непонятливым своим сотоварищам, Небу вечернему за окном, своей покойной матушке, Надежде Косатушкиной и жене Мамочки Вере, и дураку Шакалову...

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

С утра на разводной площадке хозяйничал прапорщик Шакалов. Он постукивал о голенище деревянной дощечкой, и на легком апрельском морозце щелкала она звонко. Сами осужденные, дожидаясь своей очереди, стояли в строю, шеренгами по пять человек, бестолково подталкивая друг друга, травили анекдоты, смеялись и дурачились. Холода отступили, и людям хотелось жить и надеяться. Прибавлялись дни на воробьиный скок, но каждый скок этот отзывался в зэковской душе, она чуяла его.

Надо было убивать время, а убивать вот так, весело, было куда приятней, чем думать о своей горькой доле.

Человек везде остается человеком, я не согласен с рассуждениями нашего уважаемого Ворона, что наш род тупиковый. Даже свыкаясь с ужасной долей, он, человек, неожиданно спасается смехом в самых плачевных, казалось бы, условиях. И это не истерика, а здоровый смех - его лекарь, и нет здесь ничего необычного. Ко всему человек привыкает - к войне, эпидемиям, голоду и холоду и смертям. Сжимается душа и разжимается, и остается в конце концов он человеком. Оттого, что есть в нем частичка Божьего, уважаемый Ворон...

Напомни сейчас этим людям, где они находятся, они бы разом прекратили свой смех. Но духовито тянуло с ближайших полей тяжелым весенним волглым воздухом, и не выстоишь спокойно, он будоражит сознание свежими переменами. Зима - это Зона, от нее устаешь, как от долгих лет срока... и хочется, хочется освобождения от снега, холода, решеток, долгой тьмы...

У въездных ворот шеренги умолкали, здесь хозяйничал и усердствовал Шакалов. Считал стриженые головы и после каждого ответа похлопывал дощечкой по жирной своей ляжке, точно подстегивал себя, да так и выплясывал на месте, как застоявшийся жеребец, сходство с ним прибавляли струйки пара, что вырывались после каждой команды из ноздрей лихого старшего прапорщика.

Проходила бригада, и он вскидывал перед собой доску, помечая количество прошедших зэков, и вновь отмахивал доской. Командовал так, словно принимал парад и любовался войсками. При случае отпускал в адрес кого-нибудь залихватское командирское словцо:

- Ну шо-о, Скворчик, пригорюнився?

Или:

- Шагай, засранец!

Причем все это - с веселой улыбкой деревенского дурачка, и потому на грозного валета редко кто обижался всерьез.

ЗОНА. ВОЛКОВ

Пришли и пятились задом к вахте "ЗИЛы" с железными камерами вместо кузовов. Вокруг площадки выстроились автоматчики, в полушубочках и валеночках, лихие ребята, только дернись кто, пришьют сразу... Овчарка Дина стояла одна, но она четверых стоит, на лету беглеца разрывает, и они это знают.

Пятерочками они подходят, залазят в машины. Готово, на месте.

Я подал команду - проверить форму одежды. И засуетились прапорщики и сам Шакалов. Солдаты поправили шапки, застегнулись, а то это воинство как оборванцы выглядело...

Вот, подходит очередь бригады Дикушина, и Шакалов ищет бригадира глазами. Кричит:

- Где бригадир?

Те будто не слышат, перед собой смотрят. А дурной Квазимода, стоящий чуть впереди колонны, вдруг отвечает:

- Я бригадир!

- Тихо, ты! - рыкнул на него Шакалов. - Бригадир где, спрашиваю?

А эта сволочь по-наглому опять встревает:

- Я! - да уверенно так.

И тут вдруг вся шеренга на него стала показывать - он, он.

Смотрю, Шакалов скривился, будто касторки хлебнул, растерянно на меня оглянулся. Подошел я наконец, тоже ничего не пойму. Бунт?

- Чего базаришь? - говорю Квазимоде. - Язык без костей? В ПКТ опять захотел? Что за шуточки дурацкие?! - Это я уже всей колонне говорю.

Он усмехнулся и примолк. Тут шеренга зашумела.

- Тихо! Почему без бригадира? Где Дикушин?

- Здесь я! - выходит из строя Дикушин. - Никаких шуток, гражданин капитан. Воронцов - бригадир со вчерашнего дня.

Ничего не понимаю.

- А ты тогда кто? - спрашиваю.

- А меня переизбрали, - отвечает. - Вчера. Его назначили.

Гляжу на Квазимоду, тот перед собой смотрит, обиделся, видать. Киваю понятно.

- Воронцову - остаться, - говорю. - Остальным можно идти.

Стою, разглядываю его.

- Выслужился... - сплевываю. - Не забывает тебя твой Мамочка. Экспериментаторы, мля... Как бы боком он не вышел, ваш эксперимент...

- Общим собранием выбрали. Не ваша забота...

- Не моя, - подтверждаю. - Моя забота другая в отношении тебя, обезьяна. Бригадир ты там будешь или царь обезьяний, я, как и обещал, сделаю тебе такую жизнь, что о любой свободе ты здесь забудешь. Понял?

Смотрит, желваки ходят.

- И похороню я тебя здесь, Иван Воронцов. И никто не узнает, где могилка твоя... - Это я уже уходя пропел ему. Пусть не задается. Никто его не спасет, пусть это точно усвоит, ни Мамочка его любимый, ни власть, ни Бог.

Потому что Бога нет, а власть здесь - я.

ЗОНА. ВОРОНЦОВ

Ладно, посмотрим, кикимора в галифе. Все ерепенишься, а понимаешь - наша взяла, нет у тебя теперь служак, чтобы сопли вытирали.

Вся отрицаловка всегда хотела видеть меня бригадиром, верно?