Десять процентов надежды

Солнце высушило траву, поднялось над вулканом, выгнало из расщелин мошкару. Мошкара лезла в глаза, в рот. Ясуда не обращал на нее внимания. Почва стала каменистой, и след исчез. Ясуда остановился и неожиданно увидел Хасимото. Тот сидел, поджав под себя ноги, и ел сырую рыбу. Руки его тряслись. По заросшему рыжей щетиной подбородку сползала красная икра. Одежда висела клочьями. В ней трудно было узнать мундир офицера императорской армии. Увидев Ясуду, Хасимото поднялся. Воспаленные глаза его побелели.

— Ты?.. Ты — предатель, паршивая свинья!

Хриплый голос лейтенанта напомнил Ясуде три долгих месяца издевательств и унижений. «Безмозглый болван», «осел», «идиот»… Ясуда до смерти не забудет этих слов, хлеставших больнее, чем кнут. И еще не забыть ему маленькую Тори, которая стала гейшей. Он ничем не смог ей помочь, потому что Хасимото не отпустил его…

Все перемешалось в голове Ясуды. Он шагнул вперед и совсем близко увидел бледно-желтое прыщавое лицо, искаженное ненавистью и презрением. Ясуда хотел что-то сказать, но Хасимото не стал его слушать. Он размахнулся и ударил Ясуду по лицу.

— Убить тебя мало, свинья!

Ясуда отшатнулся. Он не хотел ничего плохого — так уж получилось. И толкнул-то он Хасимото легонько. Но тот споткнулся и упал. Вскочил, разъяренный. Губы его дрожали от злости. Ясуда увидел, как он лихорадочно дернул затвор автомата, и понял, что сейчас произойдет. На миг ему стало страшно. Но он не отступил, не упал на колени. Коротко ударила очередь. Ясуде обожгло правый бок. Но он все же успел броситься вперед и схватиться за автомат. Падая, Ясуда что есть силы дернул оружие на себя. Автомат выскользнул из рук Хасимото. Ясуда нажал на спуск. Снова пророкотала автоматная очередь. Ясуда услышал, как громко закричал Хасимото. Потом наступила блаженная тишина. Небо опрокинулось и пошло куда-то в сторону. Ясуда почувствовал, что ему жарко и спокойно. «Ну вот и все», — устало подумал он и закрыл глаза.

Японского офицера закопали в небольшом распадке и сверху засыпали камнями. Таскавший по распоряжению Мантусова камни Пономарев недовольно ворчал. А когда работа была окончена, он вытер рукавом потное лицо и сердито сплюнул, подражая Шумейкину. Прибыв одновременно во взвод, они так и держались особняком. Их часто можно было видеть вместе. Но отношения между ними сложились странные. Шумейкин обращался с Пономаревым снисходительно, покровительственно. А тот принимал это как должное, не возражал и даже внешне старался походить на своего дружка. Пономарев был скрытен. Сам он почти никогда не высказывался: обычно молча слушал других, и на лице его частенько появлялось какое-то недоверчивое выражение — словно он заранее подозревал собеседника в том, что тот говорит неправду. Временами губы его трогала язвительная ухмылка, которую он, впрочем, старался тут же подавить.

Семибратов неоднократно беседовал с Пономаревым. Он уже знал, что тот уралец, окончил семилетку, был почтовым работником. Но эти данные мало о чем говорили. Если с другими бойцами Семибратов легко находил контакт, то Пономарев во многом оставался для него загадкой, которую еще предстояло решить.

— Носилки готовы, — доложил Мантусов. — Можно нести, командир?

— Как вы считаете, выживет Ясуда?

— Ранение тяжелое, в живот…

Бойцы бережно приподняли раненого. Он пришел в себя, слабо застонал. Сазонов наклонился к нему.

— Как чувствуешь себя, Ясуда?

Японец не отозвался. Он не понял мичмана, но услышал участливые интонации в его голосе. Боль немножко поутихла, и на душе стало спокойно. Мягко покачивались носилки, и мысли плыли так же неторопливо, будто в замедленном танце. Брат Яда умел так танцевать — не спеша, плавно. Теперь Ясуда, наверное, скоро встретится с ним. И уже кто-то другой, наверное мать, принесет на его могилу ароматические палочки, глиняный кувшин с водой, цветущую ветвь чайного дерева и большой пирог с бобовой начинкой. Ясуда любит такие пироги…

А небо над головой солнечное. И не голубое, а розовое. Как лепестки хаманаси. Только чуть-чуть бледней. Будто на него набросили легкое прозрачное хаори[10]…

Десантники спустились к подножию вулкана и медленно направились к лагерю. Двое несли раненого Ясуду, остальные гуськом двигались следом. Шли молча. Напряжение, в котором жили люди все последние дни, ожидая нападения, спало. Теперь опасности больше не существовало. И каждый испытывал облегчение.