Десятый десяток. Проза 2016–2020

Но он то и дело вновь возникал. Не спрашивая на то позволения.

10

В ту пору я и она, мы оба, были непозволительно юны.

И оба жили в своей провинции.

Ни я, ни она так не считали.

Наш город вовсе не походил на скромное, милое захолустье. Это был крупный промышленный центр, столица национальной республики.

Впрочем, в те годы он выделялся как раз своей интернациональностью. В нем жили и, больше того, уживались, как пели мы, «дети разных народов».

Впоследствии помраченное время развеяло и жестко высмеяло все наши розовые мифы. Но я свидетельствую: так было. Нам выпал этот недолгий срок, когда эти иллюзии выглядели нашими новыми реалиями.

Должно быть, наша привычная бедность была той питательной средой, где заблуждения выживали.

Равенство было главным условием мирного сосуществования. Имущественные различия все же не пересекали границы здравого смысла и не казались непреодолимым барьером.

Возможно, эта непритязательность, свойственная в известной мере и высшим стратам, еще не успевшим бесповоротно переместиться в некое новое измерение, была той соединительной тканью, которая ему позволяла удерживать социальный взрыв. Все сознавали, что существуют в бедном и обделенном обществе, все чувствовали свою ущемленность, кто в большей, кто в меньшей мере. И как это выяснилось впоследствии, мы подсознательно дорожили вот этим равенством нищеты. Особенно тонкие натуры видели в нем свое обаяние. В сущности, даже и преуспевшие считали обретенные блага, не отвечающие их рангу, свидетельствами их бескорыстия.

У «честной бедности» объявились свои трибуны, свои поэты, можно сказать – своя религия. Неважно, как она называлась. Терминология – вещь условная.

11

Встречались мы с Лилей – так ее звали – под фонарем, на углу квартала, где размещался наш шахматный клуб. Я был хотя и не завсегдатаем, но все же частым его посетителем. Однажды случился памятный казус – так плотно задумался над доской, что даже опоздал на свидание. После я долго просил прощения. Впрочем, она была отходчива.

И твердо верила, что однажды мы соединим наши жизни. Да и зачем нам расставаться, если нам так хорошо вдвоем, мы так присохли, привыкли друг к дружке, так прикипели к нашему чувству. Но не умея назвать и осмыслить тревожную смуту в своей душе, она безошибочно ощутила приговоренность нашей любви.

И не пыталась меня удерживать. Больше того, всегда укрепляла пугавшее меня самого решение уехать в столицу.

Однажды я с усмешкой заметил, что эта ее самоотверженность меня не радует, а обижает. Похоже, ей нужно меня спровадить.

Но шутки она не поддержала. Сказала, что уехать мне надо. Что это судьба, и если я попробую от нее уклониться, то никогда не прощу этой слабости ни ей, ни себе, погублю свою жизнь. Возможно, Москва меня не примет, пусть даже так, избавлю себя от этой разрушительной мысли, что я хотя бы не попытался.

И я уехал. И годы спустя вернулся в свой город на несколько дней, мы встретились, и она мне сказала, что нам повезло, приехал я вовремя, через неделю она уедет, и далеко, на край земли, так бы мы с нею и не увиделись. Потом, усмехнувшись, она призналась, что честно старалась меня забыть, но ничего не получалось – и память ее оказалась надежной, и имя мое поминали часто, но редко – по-доброму, так она рада, что все неприятности миновали и жизнь моя вошла в берега.

Сказала, что однажды решилась устроить и собственную судьбу, и вышла за странного человека, который привлек ее тем, что имел «лица необщее выраженье», не походил на других мужчин. Подруги дружно ее отговаривали, внушали, что с ним она пропадет, что он фантазер, к тому же склонный к небезопасным авантюрам. Однако она решила твердо, не все ли равно, как пропадать. Уж лучше быстро, не погружаясь в чередование дней и лет.

Муж в самом деле любит сюрпризы и избегает стандартных шагов. Любой стандарт ему ненавистен. Однажды сказал, что не хочет ждать, когда Союз нерушимый рухнет, пора рвать когти, но он воздержится от обязательного маршрута. Все рвутся в Соединенные Штаты, все, но не он, ему не нужен испытанный золотой стандарт. Может быть, этот пестрый букет ярко цветет и остро пахнет, но там уже днем с огнем не найдешь аборигена-американца, одна понаехавшая шелупонь. Нет, если ехать, то не в Америку – в другую часть света, и не в Европу, не в многократно воспетый Париж, он не художник и проживет без Лувра и без фиалок Монмартра. Ему милей нестандартный выбор, иной континент, еще не засиженный всеми эмигрантскими мухами. Отправимся в Новую Зеландию.