Читаем Десятый десяток. Проза 2016–2020 полностью

И вышло так, что мое домоседство и в малой мере меня не избавило от нездорового интереса властей предержащих и их альгвазилов.

К исходу дней своих сознаешь, что все понимал и все предвидел, ты подчиняешься лишь бесенку, который некогда завладел твоею душой, твоею волей и усадил за письменный стол.

И вечный твой страх один и тот же, что ты боишься лишь одного: нет, не успею, дней не хватит. Не дотружусь и не допишу.

И детская вера, что смерть – это то, что приключается лишь с другими, – однажды уйдет, ты такой же, как все, и так же, как все, пропадешь, исчезнешь, смешаешься с глиной или с дымком.

8

Казалось бы, человек, который хотел бы прожить в соответствии с опытом галльского энциклопедиста, не должен томиться смутным желанием, чтобы его омертвелые кости перемывали гробокопатели, а вот поди ж ты, – нам, чудакам, забвение страшнее могилы.

Как уживается эта суетная и унизительная боязнь с гордой потребностью в независимости – трудно понять, и тут мы вовремя вспоминаем, как многогранна наша натура, как дьявольски сложен наш внутренний мир. И волки сыты и овцы целы.

Но в юности, когда мы болезненно и обнаженно самолюбивы, мы одержимы одним-единственным неколебимым императивом: чего бы ни стоило, будем пить только из собственного стаканчика. Все что угодно, но не зависеть от общих правил и общих мест.

И сколько было поломано ребер, сворочено шей, разбито сердец во имя нашей бесценной самости!

Кто эти доблестные одры с остекленелыми глазами?

Это достойные ветераны, они отстояли свое одиночество.

– Доброе утро. Как дела?

Дела неплохи. Да что в них толку, когда уходит способность радоваться.

Но не хочу говорить о себе. Мне легче говорить о Безродове.

За долгие годы мы братски сблизились, и знаю его я едва ли не лучше, нежели себя самого.

9

Однажды я спросил его попросту: как может идея независимости, и прежде всего свобода духа, сосуществовать с этой властной жгучей потребностью сохраниться в дырявой памяти поколений, которые придут нам на смену? Потомство и без нас разберется, о ком и о чем ему стоит вспомнить.

И о какой еще независимости можно мечтать, если мы так суетны, так мечемся в жалких попытках застрять каким-то значком в ненаписанной летописи?

Немного помедлив, Безродов сказал:

– Нет, это не то, о чем вы подумали. Здесь не мальчишеское тщеславие и даже не юношеское честолюбие. Это протест уязвленной гордости. Неужто боль моя и бессонница, все эти судороги мысли, так же обречены исчезнуть, как эта приговоренная плоть? Любой доморощенный Экклезиаст клянет эту адскую несправедливость.

Неужто только и остается гадать, сколько славных цивилизаций погребено под песками времени? Где ты, Ниневия? Отзовись.

Не отзовется. Не даст ответа. А вы еще какое-то время потопчете этот странный глобус. Записывайте свои печали. Несите свой литераторский крест.

10

Убеждены, что письменный стол способен заменить все на свете?

Безродов долго не отвечал. Потом неожиданно усмехнулся:

– Однажды попалась мне на глаза старая восточная притча. Три капли вели меж собою спор, какая из них нужнее людям.

Капля крови настаивала – она!

– Стоит лишь мне оказаться последней, и долго ли будет жить на свете обескровленный человек?

Капля воды ей возразила:

– Не будет меня, и человек погибнет от нестерпимой жажды.

Капля чернил ничего не сказала, но вывела на чистой страничке:

– Кровь вытечет, и высохнет влага. Но будет жить, неподвластное смерти, запечатленное мною слово.

11

Притча, рассказанная Безродовым, вполне отвечала его убежденности, что наши думы и наши чувства должны быть запечатлены на бумаге, только тогда они плодотворны.

Он был уверен, что назначение рода людского, в сущности, состояло в том, чтобы создать литературу, все остальные его победы, увенчанные расщеплением атома, еще неясно, к чему приведут.

Спорить с ним было бесполезно, поэтому я обычно отшучивался и называл его «мракобес с карандашом наперевес».

Напоминал, что его добровольная схима за письменным столом – это расплата за бурную молодость – теперь он разглаживает свои перышки и подсчитывает свои трофеи.

Безродов насмешливо соглашался – все правильно, он склонен к монашеству, давно известно: любовь и дружба исполнены тайного вероломства, в них много «пригорков и ручейков», опасных нюансов и грустных подробностей.

К исходу жизни вы обнаруживаете, что, в общем-то, вы тем защищенней, чем меньше пробуете опираться на чье-то подставленное плечо. С этой поры ваш дом – ваш скит.

12

Эти слова я обдумывал часто.

Мне с детства, едва ли не ежедневно, и люди, и книги напоминали, что каждый из нас непременно должен прибиться, примкнуть к какой-нибудь стайке, иначе тебе несдобровать.

И вот передо мной человек, уверенный, что все обстоит совсем иначе, куда надежней выгородить свою территорию, последнюю линию обороны. Далее – запретная зона.

То ли ему так крепко досталось, то ли вся юность прошла в дороге, но убежденным домоседом он стал даже раньше, чем стариком.

Из наших бесед мне больше всего запомнилось странное признание:

– Я уже не боюсь быть забытым.

– Уж будто?

– В этом есть своя прелесть.

Перейти на страницу:

Все книги серии Художественная серия

Похожие книги