Детектив и политика. Выпуск №4 (1989)

— Я не жалуюсь, что на меня не обращают внимания, я жалуюсь на то, что вынужден терпеть общество этих выживших из ума стариков. Меня тошнит от того, что нужно садиться за один стол с этой компанией посредственностей, и уж с этим я ничего не могу поделать.

— Господи Иисусе, ну и гонор! Господь вас накажет за вашу гордыню.

— Не надо меня пугать, сестра. У Господа достаточно проблем с нынешним папой римским, чтобы он вспоминал обо мне.

Господи, этого я не слышала! Вы начинаете богохульствовать, дон Гонсало. Да вы просто дьявол!

Мужчина пожимает плечами и покорно плетется в столовую. Когда он входит, сидящие переглядываются, на минуту замолкают, а потом снова начинают говорить о своем. Дон Гонсало садится на скамью, стараясь при этом так положить локти, чтобы не коснуться соседей по столу. Монахиня читает благодарственную молитву, а дон Гонсало тем временем медленно обводит взглядом собравшихся, и глаза ему застилает глубокая грусть, даже навертываются слезы; но они не падают в тарелку с дымящимся супом — дон Гонсало сглатывает их в тот момент, когда к нему подходит монахиня, снедаемая неблагочестивыми мыслями, которые внушил ей старик.

— Дон Гонсало, мне так не понравилось то, как вы отозвались о Святом отце. Чем вам не угодил такой добропорядочный человек?

— Он совсем не похож на папу римского, сестра.

— А на кого же он похож, по-вашему?

— На атлета. Достаточно посмотреть, как он бросается на землю в аэропортах, чтобы поцеловать асфальт.

— Он хочет сразу же показать свою любовь ко всем странам и ко всем народам.

— Все аэропорты мира одинаковы.

Монахиня отходит как раз вовремя, чтобы не слышать, как старик раздраженно ворчит:

— Клоуны!

Сестра Лусия плохо провела ночь, и отчасти это объясняется сном, обрывки которого постепенно всплывают в ее сознании на следующий день. Ей снился папа римский, одетый как супермен, который пролетал над их домом для престарелых. Когда он, словно птица, опустился в патио, чтобы поцеловать землю, сестра Лусия увидела дона Гонсало, приближавшегося к Святому отцу с гарротой в руках, и только вмешательство трех монахинь воспрепятствовало готовому свершиться злодеянию. С безопасного расстояния папа римский благословил дона Гонсало, но из уст последнего вылетали лишь ругательства, одно чудовищнее другого. Сестра Лусия решила, что она не может начинать день в таком состоянии духа, и пошла к матери-настоятельнице поделиться своим смятением. Она не собиралась подводить старика, ей хотелось лишь снять с души груз ответственности за богохульственные высказывания дона Гонсало о Его Святейшестве.

— В таких случаях надо действовать осторожно, но решительно, сестра Лусия. Мы не можем никого осуждать за то, что его душе или сердцу недоступна истина, но мы можем и должны требовать уважения к нашей вере.

— Но они же такие старые, матушка.

— Старики тоже могут оскорбить Бога, и возраст их не извиняет. Если дон Гонсало отвечает за свои поступки во всем остальном, то пусть считается и с чувствами верующих. Если он еще раз так неуважительно, чтобы не сказать оскорбительно, отзовется о Его Святейшестве, придите ко мне, а уж я найду способ поставить этого типа на место.

Сестра Лусия почувствовала угрызения совести: она не сомневалась в правоте настоятельницы, но боялась — не столько за себя, сколько за бедного дона Гонсало. Старик казался ей хотя и гордой, но очень хрупкой птахой, которой угрожал не только преклонный возраст, но и всемогущество матери-настоятельницы. Однако таков уж был порядок в этом доме — обо всем откровенно рассказывать настоятельнице, не таить своих сомнений, и она поступила согласно правилам. Ее отношение к дону Гонсало было тут ни при чем, и сестра Лусия подавила угрызения совести, успокоив себя тем, что, в конце концов, она заботилась о спасении его души: ведь грешников нужно спасать даже вопреки их воле. Особенно тех, кто вообще отрицает идею божественного, потому что в своем отчуждении от Бога они не признают или не знают, что являются грешниками. Отец Климент говорил об этом очень ясно: худший из грешников тот, кто не ведает о своем грехе, потому что тот, кто грешит сознательно, живет в постоянном страхе, а значит, он всегда может обрести дорогу в Дамаск[1]. Интересно, на что он похож, этот Дамаск? Наверное, на тот город, что много лет назад она видела в понравившейся картине «Волшебная лампа Аладдина».

В столовой звонит колокол — в доме для престарелых начинается жизнь. Сестра Лусия благодарит небо за то, что ей дарована возможность еще один день быть полезной этим старикам, и медленной поступью упоенного счастьем ангела, за спиной которого развеваются крылья, направляется в общую спальню. Монахиня распахивает двери настежь и звонит колокольчиком.

— Сеньоры, сеньоры, вставать, умываться и на прогулочку.

Хриплые спросонья голоса раздраженных стариков явно не соответствуют ее приподнятому тону.

— Черт бы ее задрал!

— Пусть сама умывается и идет на прогулочку.

— А мне такой сон снился!