Дети богов

Как раз оставалось немного свободного времени до отбоя. Я лежал на верхних нарах, ближе к тускло светящей лампочке, и в который уже раз перечитывал спасенный мной стих. Как его не размыло, как не потерял я бумажку в сутолоке мордобоя и всего, что за этим последовало – непонятно. Вцепился я так в стихотворение потому, что за прошедшее время убедился: я напрочь забыл все, что когда-то читал, или читали мне, или даже рассказывали. Более того, каждый день я забывал и что-то новое: когда празднуется День Первого Горна? Сколько лет моему деду? Что подарила мне мать на совершеннолетие? Какого цвета зимний рассвет над Москвой? В тупом оцепенении я ожидал, когда, наконец, я забуду и то, зачем я здесь, и единственное, что мне останется – эти пять четверостиший.

   Разделяет нас неглубокий брод.   Слушай, козопас, как луна поет.   Слушай волчий вой, причитанья вдов.   Разбирай слова, пусть не слыша слов.   Путь не слыша фраз, мерь на свой аршин.   Сам я, козопас, с тех пришел вершин   Где снега лежат. Каждый год за два.

   Разбирай слова, разбирай слова.   И в травы дыханье, и в песий скок —   Здесь во все вложил свои речи бог.   Так развесь же уши, считай на три,   За науку после благодари.

Я попытался вспомнить, как выглядел снег на вершинах за деревней Тенгши – и не смог. Зато песий, а, точнее, псоглавий скок помнился прекрасно… Тут в коридоре застучали шаги. Зеки в соседних камерах возбужденно загомонили: либо шмон, либо прибавление нашего уркаганского состава. Любое событие, выбивающее из привычного распорядка, здесь приветствовали, как иудеи в пустыне – дождь из манны.

Это было не шмоном. Дверь моей камеры распахнулась, и кого-то впихнули внутрь. Я свесил голову с нар.

Новичок оказался свартальвом, и лет ему стукнуло три сотни от силы: то есть, по человеческому счету, около пятнадцати. Таких молодых я тут еще не видел. Он стоял, прижимая к груди тощий бумажный пакет, и с испугом смотрел на меня. Я пошевелился, и шкет со всхлипом кинулся в угол. Понятно. Мальчишка уже успел ознакомиться с тюремными нравами.

– Тебя-то за что, мошка? – спросил я как можно мягче.

Новый сосед снова всхлипнул и закрыл пакетом голову. Вопрос мой был чисто риторическим. Ответ – не за что. Я спрыгнул с нар и вытащил пацана из угла. От ужаса он застонал. Что-то знакомое почудилось мне в круглом черноглазом лице, а вот что? Вздохнув, я раздельно проговорил:

– Слушай сюда, шпендрик. Бить я тебя не буду. Насиловать, не поверишь, тоже. Так что перестань пускать сопли и устраивайся.

Кажется, он ни слова не понял из сказанного, а отреагировал, скорее, на тон голоса. Подняв испуганные глазища, круглолицый прошептал:

– Я ботинки чистить умею. Хотите, вам почищу?

Я пожал плечами.

– Ну, чисть.

Он лихорадочно зарылся в свой пакет, вытащил коробку с ваксой и основательно грязную тряпицу и приступил к делу.

Забраться на нары мой новый сосед в первую ночь так и не решился и вздремнул в обнимку с умывальником.

Когда я вернулся из цеха следующим вечером – или днем, или утром, не поймешь – сосед уже скорчился на нижних нарах. Увидев меня, он мигом слетел с тощего матраса.

– Извините, я только на минуту прилег.

– Да лежи себе, – ответил я и полез наверх. Бедняга облегченно вздохнул и завозился внизу.

– Зовут тебя как? – спросил я спустя минуту.

Он снова вскочил и вытянулся, как на плаце.

– К-45378.

«К» – номер нашего блока.

– Настоящее имя помнишь?

Он замотал башкой.

– А что помнишь?

Пацан вздохнул и повесил голову.

– Ясно. Истории какие-нибудь рассказывать можешь?

Он радостно закивал. Я удивился. Перевернувшись на бок, я подпер щеку кулаком и предложил:

– Тогда рассказывай.

Пацан помнил, как ни странно, многое. Помнил балладу о Двалине, которую из меня выдуло в первый же день. Помнил о похождениях Однорукого. Помнил Песнь Хьорда, Сказание о Рисе Маге, Плач Девы Сигюн, помнил имена родоначальников всех Двенадцати Кланов Свартальфхейма. Теперь у меня было развлечение. Каждый вечер я, вместо того, чтобы читать опостылевшие вирши, заставлял малолетнего соседа потчевать себя байками. По-моему, не так уж и жестоко – особенно по сравнению с тем, что творилось в камерах слева и справа. Неуверенным глуховатым голосом пацан рассказывал о деяниях моих и чужих предков, и я по-новому удивлялся, ждал продолжения и нетерпеливо предвкушал развязку. Все рассказанное я забывал на следующее же утро, так что мальчишка повторял одни и те же истории по пять-шесть раз подряд. Мне не надоедало. Моя личная Шахерезада, кажется, наконец-то осознала, что мордовать ее здесь не будут, и рассказы сделались еще более обстоятельными и внятными.