Дети богов

— Приступ чего?

Мальчишка не ответил. Упрямо сжав губы, потянул меня за руку. И мы снова зашагали.

Дома пошли все реже, чаще попадались пустыри, заросшие кустарником и сухой прошлогодней травой. Потянулись березовые и еловые рощицы. Деревья кое‑где подступали вплотную к улице, которая становилась уже и не улицей, а дорогой. С темнеющего неба посыпалась мелкая крупа. Под ногами захлюпала проселочная грязь. Невидимая нить потянула сильнее, как будто ей передалось мое беспокойство.

Я и сам не понимал, куда мы идем, пока впереди, за редкой цепочкой елей, не зачернела невысокая железная ограда, и не вылез в небо купол церквушки с крестом. Тут уже затормозил я. Мальчик нахмурился.

— Это кладбище.

— Похоже на то.

— Это…

И вдруг он вырвал у меня руку и побежал вперед, в распахнутые ворота. Я несколько секунд хлопал глазами, и только потом кинулся за ним. И, конечно, опоздал.

У открытой могилы было совсем немного народу. Священник. Молодой человек в очках, с бородкой клинышком, в хорошем пальто и с кожаным саквояжиком — видимо, врач. Два каких‑то полицейских чина. И двое с лопатами. И все. Груду свежераскопанной земли у края ямы уже успело присыпать снежной крупой.

Он остановился, не доходя до могилы, за высоким крестом. В этой части кладбища каменных надгробий почти не было, одни деревянные перекрестия, да и те покосившиеся, неухоженные. Над церковью глухо каркало — вороны готовились к ночевке. За колокольню валилось выглянувшее напоследок из туч багровое — словно брюшко насосавшегося крови клопа — солнце.

Длинные тени от крестов. Закат.

Я не добежал всего пару саженей — и не успел его подхватить. Затылок мальчика глухо стукнулся о землю. Тело скрутила судорога. Я все же подбежал и тупо смотрел теперь, как он бьется, закатив под веки глаза, как выворачивает под нелепыми углами руки и ноги, изо рта ползет то ли слюна, то ли пена… Я не сразу сообразил, что мне что‑то кричат, и очухался, только когда человек с бородкой — врач? — отпихнув меня, упал на колени в грязь рядом с мальчишкой. Подняв на меня перекошенное от ярости лицо, он проорал:

— Вы что, с ума сошли — его сюда притаскивать? У мальчика же эпилепсия! Найдите мне быстро палку…

Я лихорадочно заоглядывался в поисках палки — и тут от могилы заверещало. Тряхнув окончательно обалдевшей башкой, я уставился туда, откуда впереди собственного визга неслись священник, обгоняемый полицейскими чинами и преследуемый могильщиками. А из разрытой ямы вставала…

И я бы почти наверняка последовал за спасавшимися, если бы солнечный клоп не коснулся наконец раздувшимся брюхом церковного креста, и верхняя планка не пропорола бы брюхо, и не затопила бы все вокруг закатная кровь цвета ржавчины…

— Fuck! Fuck! Fuck!

Я не был поклонником скудной англосаксонской обсценной лексики, однако иными словами свои чувства выразить не мог.

У меня снова немилосердно болел затылок. Я лежал на спине, наполовину погрузившись в пруд. Затылок упирался в чрезвычайно твердый, выступающий из воды камень. В глаза мне пялился остоебеневший ржавый небоскат.

— Мама, что это было? — жалобно спросил я у ненавистного неба.

— Это, — слабо прозвучало откуда‑то сбоку, — был мой последний припадок эпилепсии. Или моя первая пляска некроманта, смотря в какой системе координат отсчитывать.

— Опять вы мне врете, Илья… Михайлович, — предположил я и воздвигся из Источника.

Соленая минеральная водичка полилась с меня ручьями.

— Какой я вам Илья Михайлович?

Некромант лежал значительно ближе к пруду, чем я его оставил: то ли хотел помочь мне выбраться, то ли просто полз к воде. Полз, да не дополз.

Я пожал плечами:

— Ну не Михайлович. Максимович. Все равно врете.

Он усмехнулся.

— Ладно. Вы меня раскусили. Вру. Первых я не помню, мал был.

Надо бы его напоить, подумал я. Вид у некроманта лучше не стал: все та же мертвецкая с синевой бледность, запавшие в темноту глазниц нездоровые глаза. Он еще и губы себе раскусал до крови. Надо бы ему помочь, только вот дотрагиваться до некроманта мне не хотелось. Совсем. Заметив мои колебания. Иамен снова хмыкнул.

— Это нормально.

— Что именно?

— Внутренняя аудитория, Ингве.

Он приподнялся на вытянутых руках, упираясь ладонями в землю.

— Внутренняя аудитория говорит вам, что следует меня пожалеть. Бедный ребенок. В то же время разум и чувства во весь голос орут, что когда маленький мальчик бьется в судорогах, с пеной изо рта, а кругом из могил лезут мертвецы — это такое непотребство, которого быть на земле не должно. Разум и чувства не подсказывают вам ничего, кроме отвращения. И они правы. Вы вправе испытывать отвращение, Ингве, это нормально.

— Вы же не виноваты.

— До чего вы упрямы, — улыбнулся некромант. — Не хотите расставаться с красивыми иллюзиями? Ладно, открою еще один секрет: в детстве я препарировал живых кошек. Мне было интересно, как у них бьется сердце. И как останавливается.

Ни слова не говоря, я подхватил его под мышки и поволок к источнику. Он рухнул у края воды и пил долго и жадно.