Дети иллюзий

– У меня хотя бы искусство, – язвит он, – не то, что у некоторых…

Я закипаю:

– Знаешь, это ещё большой вопрос, является ли то, что ты высек из какого-то серого камня на церковные деньги, искусством!

– Ну, хватит! – встревает между нами Татьяна. – Ещё подеритесь мне тут!

Расходимся. Но о примирении говорить пока рано.

Мне не нравится настрой друга, но, более того, мой собственный. И откуда вообще берётся во мне это, порождающее ругань топливо!

Татьяна, кажется, всё понимает и вызывает огонь на себя:

– Знаешь, мы сейчас при всём желании не сможем сказать, что является искусством, а что нет, – говорит она Олегу, который сосредоточенно кусает губу и щурит левый глаз. – Ответ на этот вопрос может дать только время. Возьмём, например, кино. Сегодня фильм популярный, а завтра его уже никто не помнит; на другой же сейчас никто не ходит, но через несколько лет его назовут классикой и включат в золотой фонд кинематографа. Время – самый объективный судья.

Панк Петров поворачивается к ней, продолжая кусать губу и щурить глаз.

– Наше мнение о кино формируют критики, которые смотрят новые фильмы в режиме ускоренного просмотра, иначе у них просто не хватит времени, – быстро, будто готовился к ответу, проговаривает он. – Это называется: «повышение производительности труда». Мнение критиков формируют кинопрокатчики и американские киноакадемики. Они же по своему усмотрению и причисляют фильмы к так называемой классике. И это будет продолжаться, пока существуют Соединённые Штаты Америки. Время тут совершенно ни при чём.

Панк Петров делает паузу и закуривает. Я замечаю, что когда он прикрывает ладонью огонёк зажигалки, его пальцы заметно дрожат.

– Со скульптурой и изобразительным искусством всё несколько сложнее, – пыхнув дымом, продолжает он. – Металлоёмкие истуканы Зураба Михайловича и циклопические комиксы Ильи Сергеевича[14] сегодня в фаворе в силу близости обозначенных авторов ко власть предержащим, а подконтрольные им средства массовой информации внушают общественности, что именно так и должно выглядеть искусство. Когда же нынешние властители и их прихвостни почат в бозе, про указанных авторов, скорее всего, забудут, и все станут называть классикой то, что сейчас популярностью не пользуется и властью не поддерживается. Так уже было с соцреализмом и русским авангардом. Первый сейчас в загоне, а на второй – разве что не молятся.

Татьяна смотрит на рассказчика почти восхищённо, что приводит меня в бешенство. Ну, почти.

– Иными словами, настоящее искусство можно увидеть только здесь, или, в крайнем случае, в твоей мастерской, – ехидничаю я.

– Ну, отчего же, – театрально вздыхает Панк Петров, – есть ещё Лувр, Третьяковка, Русский Музей, Вашингтонская национальная галерея…

Татьяна смеётся, и от этого мне становится ещё гаже.

Мы выходим с церковного двора, обнесённого высоким сетчатым забором. За воротами нам попадаются двое якобы нищих – один высокий и седой, в джинсовой рубахе без пуговиц, и второй, маленький и плотный, в ношеном военном камуфляже – до нашего появления шумно выяснявших отношения. Из обрывков разговора я понимаю, что предметом спора являлся раздел сфер влияния, то есть места прошения милостыни: тот, что в джинсовой рубахе, заявлял свои права на территорию из соображений старшинства, второй же такую постановку вопроса не разделял в корне. Завидев нас, оба принимают сгорбленные увечные позы, хотя до этого стояли вполне нормально, в полный рост.

– Подайте, Христа ради, православные, – пыхтит в нашу сторону душащим всё живое перегаром тот, что в рубахе.

– На хле-е-ебушек… – следом даёт петуха второй.

– Шли б вы работать, – отвернувшись в сторону, и для верности поглубже заправив руки в рукава куртки, говорит Татьяна.

– Дай бог вам доброго здоровичка, – неискренне откликаются всё ещё бьющие поклоны «нищие».

– Зря ты так, – тихо говорит Панк Петров, когда мы отходим подальше, – эти могут и бока намять. Серьёзные ребята, они сюда из Пушкино на личном транспорте приезжают.

Оборачиваюсь: «нищие», забыв о нашем существовании, продолжают свои разборки; до нас долетают лишь обрывки их заковыристых матюгов.

– Пойдёмте, покажу короткую дорогу до станции, – предлагает Панк Петров, указывая на уходящую серой ленточкой в лес тропинку, – сэкономим минут десять.

Сворачиваем с дорожки, по которой шли, вправо, и над нашими головами тут же смыкаются шелестящие зелёные ладони. Жара и духота остаются позади, нас окутывает прохлада и ворох лесных ароматов.

– В этом и есть прелесть Подмосковья, – восхищённо вздыхает Татьяна, – шаг в сторону, и ты в лесу!

– Это точно. Только вот сколько из этой прелести добираться до столицы нашей родины, – ворчу я.

– Какой же ты, Лерик, зануда! – не меняя интонации, говорит она. – Смотри, какая вокруг красота!

Не разделяя её энтузиазма, молчу.

– Да, тем, кто вырос в мегаполисе, у нас нравится, – включается в беседу Панк Петров, – но выросшим здесь почему-то ближе кирпичные джунгли.

– А ты что скажешь? – дёргает меня за рукав Татьяна. – Тебе где больше нравится: на исторической родине или в городе-геморрое?